— А Руманос, услыхав про девчонку, сразу согласился?
— Не сразу, Акча Коджа-бей. Николас сказал ему: «Фильятос дань платил султану в Конье, и то не смог голову свою от туркмена уберечь. Не согласишься, будем звать императорское войско. А чем тогда дело кончится, кто знает. Злы на нас начальники воинские в Изнике да Бурсе. Не отплатили мы, дескать, туркмену за Караджахисар... Так что, войско придет — сам можешь представить, что будет... Вот,— говорит,— все, что я могу сказать тебе как брат по вере... Потом раскаешься, да, глядишь, поздно». Под конец Николас все же сказал: и девку тебе добудем. Тут Руманос и сдался.
— А как уломали властителя Ярхисара?
— К нему поехал одноглазый френк, долговязый сотник, а с ними монах Бенито. Думали, может, крестный отец девицу уговорит. А френков послали, потому что отроду боится чужих людей ярхисарский властитель. Попугали его императорским войском. Он и без того, как осиновый лист, дрожал, что не отдал дочку Руманосу... Сказали ему: приданого не надо. Легко уговорили. Да дочка заупрямилась. Он ее в темницу бросил. Ребенок она, не выдержала... Как сообщили, что согласилась она, властителю Руманосу, он, не гляди, что пожилой, на радостях заплясал. Сватам по десять алтынов пожаловал. Сообща и день свадьбы назначили. Френкский рыцарь настоял, чтоб скорее... Ты спросил: «Что им от нас надо?» Он ведь глаз потерял в Иненю. Поклялся душу вынуть из нас...
Впервые за все это время Аратос хитро улыбнулся.
— Чему смеешься, рыжий?
— Как же не смеяться, Коджа-бей? Влюбишься после сорока в молоденькую девушку — позора не оберешься. За пиршеским столом шута из Руманоса сделали мерзавцы, а ведь сами толкнули его на подлость. Столько лет честным, почтенным сеньором был властитель Биледжика.
— Над чем же смеялись они?
— Говорят: «Как управится он в пятьдесят лет с тринадцатилетней?» А одноглазый френк отвечает: «Не беспокойтесь, братья, от неверности средство есть, пояс чести называется».— «Где найдет бедняга, властитель Биледжика, пояс такой?..» — «Разве мы с ним не братья по вере? За десять алтынов, что он мне пожаловал, закажу в Бурсе у ювелира серебряный...» А властитель Инегёля и говорит: «Эх, заказал бы ты к нему два ключа!» Френк и отвечает: «Их всегда два заказывают. А если много у бабы сострадателей — все четыре, а то и пять...» Долго потешались они...
Осман-бей, нахмурившись, не проронил ни слова. Рыжий Аратос испросил позволения удалиться. Принял протянутый Османом кошелек. По туркменскому обычаю поцеловал его, приложил ко лбу и, закрыв лицо, пятясь, вышел.
Когда закрылась за ним дверь, на лице Акча Коджи появилась горестная улыбка. Осман-бей не отводил глаз от подарков, разложенных на софе и предназначенных властителю Биледжика. Не меньше двух сотен алтынов была им цена. А венецианский кинжал да меч с фигурами святых на ножнах и короля бы обрадовали. Все это он приготовил для свадьбы той, которая послала весть его сыну: «Пусть приедет и украдет меня!»
— Кто же слово в слово довел до наших врагов сказанное нами на тайном совете, Акча Коджа?
— Сами мы виноваты. Не зря говорят: «Не бывает леса без шакалов».
— Не всякий шакал отважится такие разговоры врагу передавать... Тут и головы лишиться можно!..
— Не волнуйся, сын Эртогрула, узнаем кто!.. Еще отец твой покойный говорил: «Дюндар на любую подлость способен». Будь спокоен, все скоро наружу выйдет.
Осман-бей поглядел в окно. Обернулся.
— Пора, Акча Коджа! Отправим свадебные подарки другу нашему благородному Руманосу. Весть подадим: завтра, мол, прибудем сами. Скажем, что уходим на яйлу.— Он поднял руку, остановил пытавшегося перебить его старика.— Пусть порадуется: одним камнем, мол, убью двух зайцев. Иначе не сможем мы большим числом в крепость биледжикскую проникнуть, не пустят нас.
— Одумайся, Кара Осман! Неужто властитель Руманос попадется на удочку, сдаст крепость бабам?
— Увидишь, как еще попадется. Раз человек на подлость пускается, разума в нем не ищи. Кто с толку сбит, при виде легкой добычи обо всем забывает. Не зря сказано: «Верблюда от его подруги пучок сена уводит». Позови глашатаев, пусть прокричат: «На кочевье! На яйлу!..» Отправь гонцов в деревни. Старейшинам бейского квартала я сообщу, какая завтра будет свадьба... Пусть приготовятся. А в нижнем квартале сам объясни старейшинам...
Осман-бей проводил Акча Коджу до дверей. Поцеловал ему руку. Оба они были спокойны.
— Балабанчик, эй, Балабанчик!
Аслыхан поднялась еще на одну ступеньку по приставленной к стене лесенке. В руках — большая медная миска, прикрытая лепешкой, поверх — ложка. Тихонько позвала еще раз:
— Эй, Балабанчик! Балабанчик!
Встретив недавно на улице маленького раба Дюндара Альпа, велела она ему подойти к стене. Жалела хилого парнишку. Хозяева кормили его впроголодь, посылали на самые тяжелые работы.
— Балабанчик!
— Я здесь, сестра Аслыхан!
— Бараньи ножки принесла! Поешь.
— Ну зачем? Спасибо!
— Сам ведь говорил, любишь их.
— Не стоит, сестра! Сыт я!
— Ладно, ладно! — Она понизила голос.— За столом у Дюндар-бея досыта не наешься. Ешь, пока не остыло. Я подожду. Да поосторожней, не обожгись... Пришло письмо Дюндар-бею от властителя Руманоса?
— Пришло.
— Когда поедет?
— Не знаю. Покривился Дюндар-бей. «Если,— говорит,— мало подарков послать, имени моего недостойно, а много — накладно. Придумали свадьбу, чтоб им провалиться! И тем, кто обычай этот выдумал, и тем, кто выдумщиков породил!»
— Взбесился он, что ли? Будь в его силах, того и гляди, свадьбы нам запретит! Вот скряга!
Загремел большой барабан... Сердце у Аслыхан дрогнуло. Хоть сёгютцы и старались не показывать виду, но, с тех пор как Осман-бей положил под палки гермиянского воина, жили они под страхом налета.
— Что это? Эй, Балабанчик! Не разобрала я, что бьет барабан?
— Не бойся, сестра, не налет...
Прислушались. Обрадованные, заговорили разом:
— На кочевье зовут.
— На кочевье? С чего бы это?
— На яйлу?
— Нет! В этом году поздно.
Словно в насмешку над Аслыхан, совсем рядом зычно прокричал глашатай:
— Эй! На кочевье! Завтра кочевье на яйлу!
Снова с перерывами загремел барабан. Прислушивались барабанщики, нет ли ответа из соседних деревень. Радостно зашумел Сёгют: «На яйлу! На яйлу! Хвала Осман-бею!»
— Ты рад, Балабанчик?
— Как же не радоваться, сестра? В долине жара невыносимая. Всё перемерли бы... Не знаю, как другие, а я наверняка бы умер!
— Ничего с тобою не случится. Живут же, кто не идет с нами на яйлу.
Балабанчика окликнули из дому. Он тотчас вскочил.
— Да ну их, доешь! Небось женщины зовут тюки увязывать... Куда спешишь? — Аслыхан заметила, как он глотает.— Да не давись ты, успеешь.
— Может, Дюндар-бей зовет... Нельзя!
— Доешь хоть!
— Нельзя, сестра.
— Ладно, поставь здесь. Узнаешь, в чем дело, вернешься обратно. Позови меня, я услышу. А лучше посвисти...
Когда она стала спускаться с лестницы, в ворота заколотили кулаком. Аслыхан решила, что это Керим, и кинулась отпирать. Но, увидев Акча Коджу, пришла в замешательство.
— Куда же ты запропастилась, стрекоза? Чуть не с утра колочу в ворота!
— Здесь я, дедушка Коджа! Слушаю вас.
— Где отец? Не слышит, что ли, барабана да глашатаев?
— В подвале он. Огневым порошком занят, обо всем на свете позабыл... Проходите!.. Я позову.
— Оставь! Сам спущусь к нему. Неужто он еще не образумился?
— С чего это вдруг позвали на яйлу? Ведь в этом году вроде не собирались?
— А вот собрались! Увязывай покрепче узлы.
Аслыхан проводила Акча Коджу до подвала. Крикнула вниз:
— Отец!.. Эй, отец! Погляди, кто пришел?!
Акча Коджа медленно спустился по каменным ступеням. Из-под окованной железом двери пробивался свет. Толкнул створку. Мастер занимался литьем. В подвале было жарко. Как в аду. Пахло калёной глиной.
Не отрывая глаз от трубок на верстаке, не оборачиваясь, Каплан Чавуш торопливо сказал:
— Потом приду, поем, Аслыхан! Слава всемогущему — немного до конца осталось...
— Поглядите на него, стыда нет!
Каплан Чавуш рассеянно обернулся.
— А, это ты, Коджа. Добро пожаловать! Не был на вечерней молитве?
— Какая молитва?
— Ох, ты! А ведь я, кажется, слышал, кричали: «На молитву!» Неужто ошибся?
— Вот бродяга! Конец света придет — не заметишь! — Коджа глянул на трубки, разбросанные по верстаку.— Ну, вышло наконец? Рак на горе свистнул!
— Может, скоро и свистнет, Акча Коджа, немного осталось.— Он скрестил на груди руки, почесал в бороде.— Если б трубку не разорвало и на сей раз...
— Как же, жди! Гляди, все порвало.
— Да, дьявольская смесь! Сегодня бронзу пробую. Снова ядрышко срез разорвало — чуть не покалечило! С досады опять завалился спать. Тут мне в голову и пришло сделать срез пошире. Спустился в подвал... Грохнуло громко, а ядрышко в двух шагах от меня шлепнулось... Сделал другое, побольше, еле забил,— опять разорвало!
