из смальты. Хортим с малолетства мог проводить часы, изучая картины славных побед и великих горестей. Собор всегда полнился ладанным воздухом и искусной легкостью. Конечно, староярский Божий терем ему уступал.
Может, снаружи тот отдаленно и напоминал гуратского собрата – расположением колоколен и куполов, которые в Старояре были калиновые и полосатые. Но изнутри – нет. Божий терем построили из темного дерева, отчего он казался теснее действительного. Свет, текущий из витражных оконцев, разлетался пурпурным и синим – не так ярко, как брызгал бы в Гурат-граде. К вечеру солнечные лучи ослабевали, но в Гурат-граде их бы поддержали янтарные и шафрановые отливы свечей. Староярские алтари же скрадывал полумрак.
В Княжьих горах поклонялись многим богам, и каждое княжество выбирало тех, что ему ближе. В Старояре Хортим не нашел алтаря матери Тюнгаль – немудрено, ее почитали лишь у него дома. Он остановился перед идолом Ражвецы, которую счел более на нее похожей. Зажег крохотную лампадку. Огляделся.
В Божьем тереме было удивительно малолюдно. Хортим знал: это ненадолго. Вскоре, когда к Старояру подойдут войска Сармата и Ярхо, Божий терем наводнят толпы жителей, верящих, что боги укроют их от беды. Но пока стояла тишина, и Хортиму не мешали.
Он требовательно осмотрел лик Ражвецы на алтаре. Окажись здесь идол матери Тюнгаль, было бы правильнее. Ражвеце, богине-матери, молились о сохранении живых, хотя Тюнгаль властвовала и над миром мертвых. Она сопровождала прорастающее семечко до скорбного увядания цветка. Следила за человеком от рождения до гибели и под конец забирала его в свои подземные хоромы – откуда, по преданию, и произошло все живое.
А сейчас Хортим собирался молиться об умершей.
Поразмышляв, он зажег еще одну лампадку – в дальнем углу, у алтаря Сидуга, почитаемого в Старояре блюстителя царства мертвых. Брови его были грозно сведены, борода – космата. Хортим замер между двумя идолами, в полоске лилового света, стекающего из оконца наверху. Он смотрел, как трепыхались пылинки в этом свете и как дрожали маленькие огоньки оставленных лампадок, и в один миг ему стало так плохо, что захотелось выскрести сердце у себя из груди.
Прошел летний солнцеворот. Значит, теперь Малика точно была мертва.
Он помнил слова вёльхи, произнесенные еще зимой, – о том, что Малика погибла гораздо раньше. Хортим не знал, верить им или нет, но надеялся до последнего. А ныне и надеяться было без толку – все кончено.
Порой, когда Хортим вспоминал вёльху, ее страшные слова приносили ему едва ощутимое, болезненное, но облегчение. Что, если он ничего не мог сделать? Это был заведомый проигрыш – если Малика умерла, он никак не мог ее спасти; даже если бы оказался умнее, храбрее, решительнее, даже если бы достигнул Матерь-горы. Но стоило Хортиму попытаться снять с себя ношу ответственности, как вина наваливалась с новой силой.
Виноват больше, меньше – есть ли толк разбираться? Его сестра мертва. Она наверняка ждала его, надеялась, что он придет, а он ее не спас.
Внутри заклокотало. Хортим вскинул голову и увидел, как играл свет под самым куполом: блекло, но красиво, почти по-гуратски.
И тут он осознал, что погибнет в битве за Старояр.
Он прожил много лет в изгнании, потерял мать, брата, город, отца, сестру, наставника – какая глупая, нелепая, жестокая судьба. Он не добился ни власти, ни уважения. Он продумал ловушку, и она, конечно, не сработает. Как только это случится, князья обглодают его до косточек – те самые князья, которые скрепя сердце опять поверили в ум Хьялмы и хоть в чем-то позволили Хортиму занять непрочное, опасное положение царя горы. А потом – да, потом его наконец убьют в сражении, и все закончится.
От этой мысли ему стало очень спокойно.
– Не помешаю, Хортим Горбович?
Раньше бы он смутился, что его застали таким растерянным и разбитым, но теперь равнодушно выпрямился и ответил:
– Нет, Мстивой Войлич. Не помешаешь.
Что бы ни говорили о князе Волчьей Волыни, одного у него не отнять: он был человеком слова.
Когда Мстивой Войлич согласился вступить в войну и прислать подмогу, стояла весна. С тех пор утекло много воды и крови, но решение князя осталось неизменным. Путь был долог, и еще до того как волчьеволынские корабли причалили к староярской гавани, Мстивой Войлич знал обо всем – о положении, потерях и кончине Хьялмы.
В Старояре его встретили как желанного гостя. Уже повсюду сочиняли истории о Мстивое Войличе и его тридцати кораблях – хотя Хортим знал, что их было меньше, – которые он вел от самого Дымного моря. Он пересек море Солнечной Колыбели на западе и вошел в воды Ихлас. Якобы, чтобы скрыться от Сармата и тукеров на побережье, Мстивой Войлич приказывал драккарам стоять там, где берега Ихлас укрывали лесостепные заросли; двигались же корабли ночами и в туманы – быстрые, проворные, устланные листьями и травой наподобие огромных кочек.
Хортим не представлял, какой воспаленный разум мог поверить в такую легенду. Пожалуй, Хортим ничего не смыслил в легендах: та быстро полюбилась староярцам.
Должно быть, их впечатлил сам Мстивой. Он пришел точно в срок, как и полагалось героям. В порту его разглядели еще издали – приметного, высокого; он трубил в рог, стоя на носу боевого корабля. Всласть же рассмотрели его подле Люташа Витовича – а рядом с Люташем даже Хортим показался бы воителем из древних сказаний. Немудрено, что от Мстивоя Войлича совсем потеряли голову.
Хортим уважал Мстивоя. Он знал, что волчьеволынский князь был смекалист и отважен, однако он достиг Старояра чаяниями Хьялмы. Тукеры – ничто по сравнению с той угрозой, которую представлял для драккаров Сармат. Хьялма, мечась от одного края Княжьих гор до другого, то и дело показывался над Ихлас. Его брат, занятый сначала Бычьей Падью, затем – староярцами, может, и заметил драккары Мстивоя, да не решился лезть наперерез.
Дракон наведался позже, лишь после смерти Хьялмы, и это дорого обошлось волынцам. Так рассказывал сам князь. Он потерял несколько своих кораблей – удивительно, что не больше. Хортим слышал, что Мстивой был страшно везуч в битвах. Ему подсобила эта удача – и мощные луки, выстроенные вдоль бортов. Помог и летний солнцеворот, из-за которого Сармат не успел нанести повторный удар: надо было возвращаться в Матерь-гору.
Теперь Мстивой стоял перед Хортимом, как в их прошлую встречу, случившуюся почти год назад в зале Волчьей Волыни. Князь ничуть не изменился – все те же стать, и грива светлых волос с мелкими косичками, и глаза насмешливые, льдисто-северные. Даже перстень в виде волчьего черепа, и тот был прежний.
Но теперь Мстивой воевал на его стороне. Повсюду гремели битвы
