Кое-какие подвижки в деле „перекрашивания“ зоны уже случились. Но необъяснимые убийства, прокатившиеся волной по лагерю, путали все его карты. Заключенные могли подумать, что это администрация стравливает их, чтобы они резали друг друга. А от такой мысли до страшного бунта, когда слепая остервенелая ненависть находит выход лишь в поджогах и разрушениях, когда буйство неуправляемого тайфуна сопровождается большой кровью, всего один шаг.
И его могла сделать любая из двух противостоящих сторон: и администрация, и авторитеты во главе с „князем“.
Правда, Дарзиньш предвидел этот шаг и основательно к нему подготовился, но слепая стихия бунта потому и называется слепой, что трудно предвидеть ее последствия. Во всяком случае, все последствия.
Размышляя, Дарзиньш и не заметил, как в кабинет вошла Ама.
— Что ты думаешь делать дальше? — тихо спросила она.
Дарзиньш заволновался. Его страшил предстоящий разговор, он не знал, как Ама воспримет его внезапно вспыхнувшую страсть. Но он прекрасно знал, что Ама никогда не согласится спать с ним „в очередь“ с Ольгой, да и сил у Дарзиньша уже не было столько, чтобы столь сложно экспериментировать.
— Ты должна меня понять, Ама! — вздохнул печально Дарзиньш. — Как только я ее увидел, сразу же понял, что мне жизни без нее не будет. Это — не любовь, это страсть, последняя, все сжигающая…
— До конца жизни! — перебила его Ама.
— Да, до конца жизни! — подтвердил Дарзиньш, несколько удивленный спокойным тоном Амы. — Ты сама подумай, сколько мне еще осталось? От силы лет десять.
— С ней? — усмехнулась Ама. — Ровно три дня!
Дарзиньш вздрогнул. Дьявольский огонь, горевший в глазах Амы, испугал его, но он сразу же подумал:
„Врет! Нарочно пугает! Обычная бабская ревность!“
— Я не гоню тебя, Ама! — сказал он как можно более миролюбиво. — И никогда не скажу тебе о двух медведицах, которым тесно в одной берлоге…
— Где ты видишь вторую медведицу? — прервала его Ама. — Из этого щенка, молоденькой сучонки, никогда не вырастет медведицы. А в тебе вдруг взыграл старый кобель, захотевший молоденькой.
— „Любви все возрасты покорны…“ — попытался пошутить Дарзиньш, но у него это плохо получилось. — Ладно, пусть это не любовь, пусть это страсть, сильное желание молодой плоти красивой девчонки, но… Понимаешь, Ама, я к тебе отношусь с огромным уважением, ты для меня много значишь и в постели ты доставляла мне много замечательных минут, но никогда, слышишь, никогда, я не пылал к тебе такой необузданной страстью, какую ощутил, как только увидел эту женщину. Позволь мне жить с ней!
— Ты готов рискнуть жизнью? — удивилась Ама страсти „хозяина“. — Разве можно шутить с огнем? Все ценят в нем то, что он согревает, и его тепло дарит жизнь, но попробуй подпустить его поближе — он немедленно тебя уничтожит, сожжет и не пожалеет. Я высчитываю часы, дни, недели, месяцы, когда тебе можно, а когда нельзя. Эта девчонка не будет высчитывать, она будет брать столько, сколько ей надо, или столько, сколько ей сказали.
Последние слова Амы ошеломили Дарзиньша, но он опять все списал на обычную женскую ревность.
— Я не многим рискую! — ласково улыбнулся он Аме. — Ты же будешь со мной?
— Потому ты меня и не гонишь! — с горечью, как обыкновенная женщина, сказала Ама. — Надеешься, что я тебя в последний миг твоей жизни спасу?
— Да! — честно признался Дарзиньш. — Ты же выбрала меня? Так принимай таким, какой я есть на самом деле: со всеми моими хорошими и плохими сторонами характера. В моем возрасте измениться уже нельзя.
Ама задумчиво посмотрела на Дарзиньша. Он был прав, в логике ему нельзя было отказать — она, действительно, выбрала его сама, а не он за ней гонялся. Многое способствовало ее выбору, не в последнюю очередь его разрешение ей заниматься своим делом, камлать и шаманить.
Остаток старинной березовой рощи, невидимой из-за высокого каменного забора, тоже лег весомой гирей на ее весы в чашу симпатии к Дарзиньшу.
Теперь она встала перед выбором — что перевесит в ее отношении к „хозяину“? Обида женщины, когда ее мужчина предпочитает другую, более молодую и более красивую, или ее ремесло, для которого лучше места трудно было выдумать. Кроме того, Ама все видела наперед, и недаром она сказала о трех днях. Она этот срок взяла не „с потолка“, как говорится, она — видела. А потому она отбросила обычную женскую гордость и смирилась с тем, что ее место в постели на время займет молоденькая убийца, которой для поговорки „Бог троицу любит“ не хватало еще одного трупа. И „хозяин“ должен был стать этим трупом, который, как надеялась молодка, обманутая майором, послужит ей пропуском на волю.
— Хорошо! — согласилась с унижением ее женской гордости Ама. — Только тогда я потребую от тебя сделать страшный выбор.
И, не объясняя своих слов, она повернулась и вышла из кабинета, а после, как услышал Дарзиньш, и из дома, отправившись к своей главной березе, возле которой ей так нравилось камлать.
Там она окончательно успокоилась, потому что неожиданно вспомнила об Игоре Васильеве, с которым она, наконец-то, ощутила себя настоящей женщиной. И хотя она воспринимала свое соитие с Игорем как момент скорее лечебный, чем измену Дарзиньшу. Она и не думала изменять, просто та черная энергия, которую нужно было высосать из Игоря, находилась именно в его гениталиях, а другого способа освободить от черной энергии не было. Можно было, конечно, поработать губами, но Ама не воспринимала оральный секс совершенно. Значит, оставался лишь один хорошо проверенный и хорошо зарекомендовавший себя способ, которым она и занялась.
Дарзиньш после слов Амы не только не встревожился, а наоборот, совершенно успокоился.
Он поспешил покинуть кабинет, чтобы поскорее увидеть Ольгу, пусть и спящую.
Ольга спала на спице, раскинув ноги так, что Дарзиньш, едва увидев ее белое тело, загорелся желанием обладать ею.
Его не остановило, что она спала. Скорее, даже наоборот, меньше разговоров, меньше уговоров.
Диван был широкий, как раз на двоих, Ольга спала как раз посередке. Дарзиньш осторожно, чтобы не разбудить молодую женщину, снял с нее трусики, расстегнул ей платье там, где тихо вздымались в такт ее дыханию груди, и, так же осторожно пристроившись между ее ног, овладел Ольгой, в то время как руки его нежно ласкали ее упругую грудь.
Ольга, не просыпаясь, устроилась лишь поудобнее, предоставляя право очередному победителю обладать ее телом. А может, лишь притворялась спящей, чтобы принять свершившийся факт как неизбежное зло.
А Дарзиньш вновь ощущал себя шестнадцатилетним юношей. Это была его женщина, с которой ему было так хорошо, как ни с одной из ее предшественниц.
Когда он изошел в нее и обессиленно рухнул рядом, Ольга открыла глаза и чуть насмешливо спросила:
— Понравилось?
Дарзиньш вздрогнул от неожиданности. Он был в полной уверенности, что она крепко спит.
— Так ты не спала? — спросил он в ответ.
Такой ответ Ольгу не устроил.
— Я тебя спросила о другом! — требовательно сказала она.
— Понравилось — не то слово! — честно признался Дарзиньш. — Я в восторге. Ты не представляешь, наверное, что значит внезапно ощутить себя шестнадцатилетним юношей. Совсем другие ощущения: свежие, откровенные, новые.
— Для пенсионера это — нечто! — согласилась Ольга. — Ты еще ничего не видел из моего репертуара. „Камасутра“, да и только!
— А что это слово значит? — спросил Дарзиньш, впервые его услышавший.
— Так называется индийский любовный эпос! — охотно пояснила Ольга. — Я ее тебе со временем всю продемонстрирую. Или почти всю. В твоем возрасте некоторые позы рискованны для жизни.
— И ты тоже! — обиделся старый Дарзиньш. — Я никогда еще так хорошо себя не чувствовал. Я уже давно изучил свое сердцебиение и давление. Скажу тебе не хвастая — пульс не более шестидесяти в минуту, а давление, можешь измерить, сто двадцать на восемьдесят.
— Поживем — увидим! — насмешливо проговорила Ольга. — Эту фразу произносит каждый режиссер молоденькой актрисе, проходящей конкурс в театре.
— Я не режиссер, а ты — не актриса! — назидательно проговорил Дарзиньш.
— Ошибаешься, милый! — ехидно сказала Ольга. — Ты здесь — главный режиссер, а уж какая я актриса, ты скоро узнаешь. Впрочем, любая женщина — актриса.
Ольга ловко соскользнула с дивана, и не успел Дарзиньш глазом моргнуть, как она мигом сбросила с себя серую шкурку „мышки“ и показалась старому „хозяину“ во всей красе молодого свежего тела.
Дарзиньш не мог глаз отвести, так красиво было ее тело. Да и все в ней было красиво: лицо, волосы, глаза, улыбка. Настолько все красиво, насколько черна была ее душа, сгоревшая в одночасье, когда любовник дал ей отлуп после того, как она пошла на страшное преступление, на убийство собственного мужа, души в ней не чаявшего.
