его за это? За то, что он причинил тебе боль?
Я качаю головой.
– Почему же?
– Как я уже сказал, я был юн. Он – нет.
– Ты нашел и убил его позднее? Ты уже мужчина.
– Нет.
– Почему? Если он причинил тебе боль и остался в живых, он твой господин. Вот почему я убила того вождя черных, который победил меня на «Виндабоне».
– Это в прошлом. Прошлое не определяет меня, – повторяю я слова Кассия, будто свои собственные. Сколько раз он говорил мне это? Сколько раз у меня не получалось ему поверить?
– Глупый гахья. – Она постукивает меня по лбу. – Ничто не проходит бесследно. Все, что было, есть и сейчас. Этот шрам – история твоего подчинения. Убей человека, оставившего тебе его, и это станет историей твоего освобождения.
– Тебя отец этому научил? – говорю я, рассердившись, что она поучает меня.
Она слышит мой обвиняющий тон, и ее глаза делаются холодными и жесткими.
Я вдруг осознаю разницу между нами. Мы оба из правящих домов, но она, в отличие от меня, солдат. Она выросла в гладиаторских академиях в окружении мускулистых убийц, на луне, которая разрушит твою ДНК, если ты выйдешь наружу без высокоуровневой радиационной защиты толщиной как минимум три сантиметра. Эта девушка носит шрам, полученный в училище Ио, самом жестоком из всех. Его курсанты не убивают так часто, как марсиане, и не насилуют так много, как венерианцы, но игры могут длиться годами при температуре, от которой кровь застывает, прежде чем из раны прольется хоть капля.
А что делал я всю свою жизнь, кроме того, что читал и спасался бегством? Я вдруг чувствую, что собственная подначка обернулась против меня. Как будто я собака, лающая на волка, и тот отлично знает, что я не из леса, но позволяет мне лаять, потому что его это забавляет.
– Извини, – осторожно говорю я.
– Прощаю, – отвечает она. – Да, отец учил меня, что именно благодаря шрамам наши предки способны были придавать форму планетам. Мы золотые, и потому рождаемся настолько совершенными, насколько это возможно. Наш долг – принять шрамы, полученные вследствие нашего выбора, принять и помнить наши ошибки, иначе мы будем жить, веря в собственный миф. – Она улыбается своим мыслям. – Отец говорит, что человек, верящий в собственный миф, подобен пьяному, думающему, что может танцевать на лезвии бритвы.
Улыбка исчезает, – вероятно, она вспоминает лицо отца, когда ее брат уводил его прочь. И я отчетливо вижу, что в душе этой девушки идет настоящая война. И смягчаюсь, потому что чувствую внутри себя отголоски той же войны.
– Ты считаешь меня безнравственной, – тихо произносит она. Ее взгляд прикован к окну. – Предать собственного отца…
Почему ей не все равно?
– Семья – это… сложно.
– Да. Это так.
Воцаряется молчание, и между нами возникает понимание, выходящее за рамки слов.
– Ты странный, – говорит она в конце концов. – Твой друг – убийца. А вот в тебе есть мягкость.
– Я не мягкий!
Я вдруг осознаю, что она совсем рядом. Как остро я ощущаю близость ее тела… Пространство между нами вибрирует и искажается от только что проснувшихся неведомых сил, необузданных и пугающих. Я чувствую жар ее дыхания, вижу холодные лепестки губ и одинокий огонь в темных глазах, который может притянуть меня и поглотить. Я готов к этому, и моя готовность страшит меня больше, чем семья Раа. Даже больше, чем смерть, – а что еще меня ожидает, если Серафина узнает мою фамилию?
Она тоже ощущает напряжение между нами и разрушает его, отвернувшись.
– Марий говорит, что вы шпионы. Что ты не случайно меня нашел.
– Кажется, ты не слишком полагаешься на мнение Мария.
– Он змей, но не дурак.
– Меня больше волнует, что считаешь ты.
Серафина задумывается:
– Все мягкое, что живет долго, хорошо скрывает свое жало. – Она поворачивается к стене, собираясь выйти.
– Зачем ты взяла мой клинок? – Во мне вдруг вспыхивает гнев против нее. – Все эти люди умерли, потому что я не смог их вытащить.
– Я знаю, – тихо говорит она. – Но виновен в этом кошмаре Король рабов.
– Этого объяснения недостаточно.
– Я сделала это ради большего блага. Ты поймешь.
– Твоя мать не знает, что ты здесь, так? – спрашиваю я, кивнув на глушилку у нее на поясе. – Зачем на самом деле ты пришла?
Серафина колеблется, будто сама не знает ответа.
– Ты спас мне жизнь. Я… хотела посмотреть, достойна ли твоя жизнь того, чтобы ее спасать.
– И?..
– Я не решила. – Она смотрит на меня со странной жалостью. – Ты играешь с вещами, которых не понимаешь.
– Твоя мать назвала меня гостем. Я под защитой древнего закона.
– Моя мать совсем не такая, как мой отец. – Она делает паузу. – Дайте ей то, чего она хочет. Для вашего же блага.
– А чего она хочет? – спрашиваю я, но стена уже раздвигается, и Серафина ныряет в тень.
Кассий был прав. Мы не гости здесь. Мы добыча.
34. Дэрроу
Аполлоний Валий-Рат
Рано утром я заканчиваю наматывать круги в бассейне на четвертой палубе «Несса». Плавание – часть физиотерапии для восстановления руки, проткнутой клинком во время боя со стражами республики. Мое тело – это история боли и страданий. Казалось бы, я всего-то разменял четвертый десяток, а пришлось перенести уже три операции только по замене хрящей в коленях.
От плавания рука адски болит, зато это помогает отвлечься от клаустрофобии, постепенно возникшей на второй неделе нашего рывка к пространству Сообщества. К тому же заплывы и фехтовальные тренировки с Александром помогают на время забыть о семье.
Переодевшись у себя в каюте, я иду к Севро. Он лежит на кровати и смотрит видео с Электрой времен ее младенчества. Маленькая девочка плавает в воздухе над ним, молчаливая и суровая даже в раннем детстве, а Виктра надевает на нее жилет с высоким воротником. Перед камерой проносится хвост Софокла, перекрывая обзор. Я слышу смех Кавакса на заднем плане. Уже две недели прошло без контактов с внешним миром. Севро страдает.
– Ты все еще в постели? – возмущаюсь я. – Ленивый чурбан.
– Что за спешка? – щурится он; глаза припухли со сна.
– Аполлоний. Мы условились поговорить с ним сегодня утром.
– А, ну да. – Он в последний раз смотрит на дочь и выключает голографическую панель. – А мы точно не можем подержать его на леднике еще пару недель?
– Ах если бы! Мы будем в пространстве золотых через пять дней. Пора узнать, готов ли он участвовать.
– А если нет?
– Тогда ты выкинешь его в космос. А мы
