— одни захватывали города, другие поклонялись им… Дети где-то страдали. Одни истребляли других… Но было ль вам больно, тяжко? И после смерти ваше гибкое, ловкое тело перестанет ощущать боль; как таились до рождения, тихо — в засеянном поле, в травах, в сочных прохладных плодах, так суждено нам и после жизни, бренное тело снова обратится после смерти в нечто другое, затаится в тишине и прохладе. Братья, вы, обреченные на безжизненность в четырех досках, неужели сейчас, при жизни, пока зрят глаза, пока стучит сердце, пока дышите, неужели не жаждете жизни, а значит — воли!.. Неужели не жаждете воли, пришедшие в мир красоты!.. Неразумные, скудоумные, один раз явились вы на свет, так неужели затем, чтобы служить другому? Выбирайтесь! Скиньте брезент! — И тихо, вкрадчивым шепотом договорил: — Оглядитесь, братья родные…
Конселейро уже гордо стоял на солнце, а сертанцы выползали из-под брезента. Свыкшись с мраком, невольно жмурились и, расправив плечи, взволнованно, с суровым удивлением первооткрывателей озирали хребты, облака — вот они какие, оказывается, а им и неведомо было…
— Неужто наше все это, конселейро?.. — смущенно спросил Грегорио Пачеко, через силу отрывая взгляд от горной вершины.
— Твое, ваше, — сказал Мендес Масиэл, темно развевалось его длинное одеяние, хотя не было ни малейшего дуновения. — Если захотите…
— Как не захотим!.. — пылко воскликнул Сенобио Льоса. — А что для этого нужно, что?..
— Последовать за мной.
— Меня возьмете?.. — смущенно спросил вакейро, он единственный не взирал на облака.
— Кто ты?
— Жоао Абадо.
— Возьму каждого, кто пожелает.
Мендес Масиэл пристально всмотрелся в угрюмого вакейро, медленно обошел его.
— Хочешь быть моим помощником, Жоао?
— Очень сильно, конселейро, — он твердо переступил с ноги на ногу. — Угрюмый я, ничего?
— Ничего, даже хорошо.
— Кто чего добьется на свете, — начал голый Анисето, в двух местах налепивший на тело два широких листа, — если не будет везенья: индюшка плывет и не тонет, а лебедь идет вдруг ко дну… Петэ-доктор, тебе поручается этот юноша.
И скиталец впервые увидел в Каморе, в этом омерзительном зале, доброе лицо. Водянистые глаза доктора улыбались ему так непритворно, искренне, что у скитальца защемило сердце, а Петэ-доктор, словно боясь выдать свое расположение, деловито спросил:
— Как величать вас, мой друг?
— Меня? Доменико, — и осознал, что и сам улыбнулся — впервые здесь, в Каморе, в проклятом гнездовье бандитов.
— Откуда ты…
— Безродный он, бездомный. Примешь? — жестоко проговорил Анисето.
И снова дохнуло теплом.
— Да, да, как же иначе… Отчего такой бледный?
— Не знаю.
— Ну ничего, пошли ко мне, поедим как следует, — предложил он, потирая руки. — Хочешь есть?
— Да.
— Он сначала к полковнику отправится, — обозлился Анисето, раздраженный чуждым ему ощущением доброты. — На улице обождешь, Петэ-доктор.
— Семья у меня, конселейро, и… — Зе опустил глаза. — И вряд ли удастся сразу пойти с вами.
— Найдешь меня позже. Знай, буду рад, — конселейро взирал сверху, хмуро улыбаясь.
— Где вас найти?..
— Слушайте все! Кто не может следовать за мной сейчас, но, вернувшись в сертаны, затоскует о свободе, пойдет вот этой дорогой.
И простер руку к каатинге.
— Через каатингу?! — не поверил ушам Авелино.
— Пропустит вас каатинга, раздвинется.
Вакейро недоверчиво молчали.
— Зе, — смущенно сказал Жоао, отвернув лицо, стеснялся нелюдим разговаривать, — когда отправишься, не откажи — забери и мою семью, две телочки у нас, их тоже, а лошадей сдай владельцу.
— Хорошо… А если я… Вдруг да…
— Я приведу их, дядюшка Жоао, — улыбнулся угрюмцу Мануэло Коста. — Я б и сейчас пошел с вами, но я с ним, Зе друг мой.
— Какой я тебе дядюшка! — вспылил Жоао. — Доверю тебе семью, как же, ишь придумал… надумал… Доверь гуся овце, ягненка волку… тьфу! — И понизил голос: — А если не сможешь, Зе Морейра, сам вернусь за ними.
— Я пошел. — Конселейро неторопливо отвернулся; сухощавый голиаф с суровой надеждой посмотрел в далекую даль, бросил притихшим вакейро: — Кто хочет, пусть следует за мной.
И зашагал.
«Уходишь, значит? — бесстрастно спросил полковник, но явно был чем-то озабочен, тоскливо взирая на столь же тоскливый портрет спесивого предка. — Поразительно… В чем причина…» «Неужели обо мне тревожится?..» — благодарно подумал Доменико — добрые глаза Петэ-доктора вернули ему толику веры в человечность… «Да, грандхалле». — «Поразительно…» — повторил полковник, безотчетно барабаня пальцем по столу, и Доменико растрогался: «Привык ко мне, верно, переживает, что покидаю». — «Мм-м, м-м… — тоскливо мурлыкал полковник. — Уходишь, значит?.. Кто же может быть, а?» — «Не переживайте, Петэ-доктор хороший человек, берет меня к себе!» — «Кто?» — очнулся полковник и от неожиданности даже повел глазами по лицу Доменико. «Сказали, что без денег мне нельзя оставаться в Верхней Каморе и передали Пе-тэ-доктору». — «Это я знаю, это-то знаю, — полковник пренебрежительно махнул рукой. — Ты вот что скажи…» — «Что сказать, грандхалле?..» — «Эта женщина, Доменико, Сузи, с ума сведет меня, — разоткровенничался вдруг мишурно блестящий полковник. — Не пойму ее, говорит, будто, кроме меня и мужа, никого не имела, уверяет, клянется — ни до мужа, ни после! Ну и прекрасно, если так, но как поверить, когда в то самое время… Ну, в тот самый момент… — полковник слегка запнулся, — в постели, короче, когда постанывает от страсти, называет какого-то Васко: «Ох, Васко… О-ох, Васко…» Могу ли ей верить, Доменико, скажи на милость, сам отлично знаешь, меня звать Федерико, ее мужа — Наволе, и если никого, кроме нас, не имела, чего твердит: «Васко-о, о, Васко-оо…»
Вот что заботило полковника, оказывается.
Сертанцы смотрели вслед уходившим. Сурово вел их вперед Мендес Масиэл, по пятам, за ним шел Жоао Абадо, дальше — Грегорио Пачеко, Авелино, Рохас… Шли, увязая в песке… Потом серая каатинга преградила им путь и, казалось, поглотила — расплылись, слились с ней фигуры людей. Напряженно, не дыша смотрели сертанцы на далекие кусты: в одном месте, будто сквозь расселину, проглянула блеклая желтизна — раздвинулась каатинга, и открылась пустыня… Сжав кулаки, смотрели сертанцы вдаль, тучи затянули небо, свет померк; еще немного помедлив, стали разъезжаться по домам, поникнув на своих конях, и дождь хлестал их… «Ты свободен, Зе?» — слышалось Зе. «Я? Нет, нет, нет… — твердил он, промокший, дождь слезами стекал по скорбному лицу. — О-о, нет-нет…» — «А хочешь быть свободным?» — «Очень сильно, да, да, конечно, очень…» Семья была у вас, Зе Морейра, и семью вы любили сильно, не хотели подвергать опасности, риску… Однако свобода была вам дороже… Хотелось же быть свободным? — «Очень сильно…»
Ушедших было двенадцать.
«Уступите его мне, мой полковник, обещали уступить, — упрашивал Сезара страшный Мичинио, и его свинцово-пепельные от
