глаза Бетанкур.
— Выходит, вроде бы, гр…
— И они забрали ваших коней и ваше оружие?
— Да… уважаемый.
— А пинок тебе кто припаял?
— Один там… пастух, мое стадо пас раньше, — смутился сержант, — Рохасио некий.
— Хорошо, очень хорошо! — отметил маршал Бетанкур. — Двенадцать пеших оборванцев истребили тридцать верховых. Ничего не скажешь, хорошо-о… И рассчитали все, не напали на вас сами, чтобы мир знал — вы первыми пролили кровь, вы убили их человека… Почему сразу не перестреляли всех!
— Не утерпел я, высокочтимый, и ножом — больше удовольствия…
— Что ж, прекрасно… Полковник Сезар!
— Слушаю, грандиссимохалле!
— Направь бригаду в двести человек, немедленно, сейчас же.
— Кого назначить командиром?..
— Кого хочешь… Можешь Наволе.
— Блангодарю нза ндоверье, гран…
— Есть у него кто, годный в заложники?
— Жена, кажется, — сказал полковник. — Есть у тебя жена, да?
— Нда, грандхалле… Сунзанной звать…
— Отлично. — Бетанкур смотрел полковнику прямо в глаза — знал, отлично знал все. — Подержишь ее у себя заложницей. — И повернулся к Наволе: — Всех истребить!.. Впрочем, оставьте двух-трех, доставите мне. На что они надеются, интересно! Попробуйте обнаружить потайной ход, мой лейтенант, не прошли же они через каатингу. — И, снова подозвав полковника Сезара, сказал на ухо, принуждая пригнуть покорную голову: — Убери сержанта… Напыженный, иногда даже Грег Рикио претит мне, хотя и по моему приказу выпячивает грудь.
— Обоих убрать, грандиссимохалле?
— Одного, грандхалле. Этого.
Зе Морейра ходил по своей лачуге, собирал убогий скарб, помог уложиться семье Жоао Абадо — жене и четырем дочерям. Вместе с ним отправлялось еще человек десять, скот и коней в целости и сохранности оставили их владельцам — с собой забирали только собственных. К покидавшим сертаны присоединился какой-то глухонемой — то льстиво, угодливо, заглядывал пастухам в глаза и помогал бестолково, то, вытянув руку в сторону Каморы, грозил кулаком. Сначала думали, без языка он — каморцы вырвали, но неизвестный высунул язык и замычал, зарычал, проклиная, как видно, Камору. Его все же спросили — кто он, откуда, однако он явно не понял, судя по тому, что замолотил себя кулаками в грудь, а когда Мануэло Коста ударил в барабан, чужак, сидевший на камне спиной к ним, даже не моргнул — глухим оказался…
Ночью отправились в путь, к обетованному городу.
А днем, ясным, светлым днем, Доменико шел по Средней Каморе рядом с беспечным Петэ-доктором, неся сумку с лекарствами, изумляясь тому, что позволял себе доктор с злобноглазыми каморцами. «О, наше почтение первейшему грабителю, как поживаете? — обращался он к отвратительному, по пояс голому мужчине, смотревшему с веранды. — Как прошла ночная охота?» — «Да какой я охотник, Петэ-дядюшка! — добродушно запротестовал обросший волосами тип. — Я рук не мараю». — «Да уж конечно, — насмешливо согласился Петэ-доктор и тихо пояснил Доменико: — Первый в кошачьей охоте на ковры. — И, погрустнев, утешил скитальца, ободрил: — Не бойся, днем сам Мичинио не страшен, днем запрещено пускать ножи в ход, а поздно вечером не выпущу тебя из дома, не бойся, замок у меня надежный, пациент один подарил… Главное не напейся где-нибудь… Выпить любишь? Нет? Вот и хорошо… Вон того человека, Доменико, видишь — стенку подпирает, не выношу, а что делать… Алчный, жадный, деньгам его счета нет, а все плачется, прикидывается бедным, чтобы родственники или знакомые не вздумали в долг просить, чтобы грабители не заявились — трясется от страха. За то и поплатился! Купил недавно ландо за триста драхм, уговорившись с одним каморцем, который стыдился своей бедности и представлялся богатым, будто деньги на ландо у него одолжил, и по всему городу раззвонили об этом. Спесивый бедняк хвастался, какой он-де хороший, деньги дал взаймы, а скупердяй страховался. И вдруг умер бедняк! Так-то вот… Вдова заявилась к скряге — верни, говорит, долг, триста драхм… Что было делать сквалыге, вся Камора могла подтвердить, что он брал. Со слезами, кляня весь свет, отсчитал ей деньги и, знаешь, обсчитал на две драхмы… Между прочим, поговаривали, что женщина отравила мужа ради трехсот драхм, — кто знает, кто поймет их, в Каморе ничему не приходится удивляться. — Печалью полны были водянистые глаза доктора, но заметил кого-то и просиял: — Приветствую гроссмошенника, хале!.. Я как? Ничего… Сами знаете, каково человеку среди вас…»
Шедшие друг за другом сертанцы остановились перед каатингой. Ведший их Мануэло Коста с опаской смотрел на заросли. Страшная каатинга не шевелилась, но по каждой колючке было заметно — не дремала, беззвучно ждала, напружинив сплетенные хлесткие ветки, и Мануэло Коста обернулся к Зе, замыкавшему цепочку, — на руках его беззаботно спали дети, девочка и мальчик, уронив головки ему на плечи; он молча кивнул, чтобы не будить их. Мануэло Коста подошел к каатинге вплотную и стал, а каатинга выбросила вверх длинную когтистую ветку, устремила к лицу пастуха, прямо к глазам — испытующе ждали друг против друга напряженная грозная клешня и оцепеневший веселый вакейро; потом ветка неторопливо сурово опустилась вдоль тела Мануэло, и куст раздвинулся. Мануэло нерешительно сделал несколько страшных шагов и оглянулся — за ним другой пастух вступал в раскрывшийся куст, и хотя куст раздвинул ветки и покорно откинул злобные клешни, он трясся от злости. Прошли женщины — жена и дочки Жоао Абадо, Мариам, жена и теща Грегорио Пачеко, невеста Авелино… Ярость каатинги зримо нарастала, дрожали ее гибельные когти; прошли еще восемь вакейро, и настал черед глухонемого; он испуганно обернулся к вакейро и не успел ступить шага, как куст вскинул скрюченные колючие ветки и вкогтился ему в горло, стиснул, сдавил, повернул на миг к Зе и пригнул к песку, прибил. Оцепенел Зе Морейра, а немой завопил: «Больше не буду! Помоги мне, Зе, помогите, люди!..» Мануэло схватился за нож и рванулся было помочь, но свирепый, беспощадный куст остерегающе метнул в него тонкую веточку, чуть вонзил в бедро коготочек, и очнулся вакейро. Неумолима была каатинга, содрала с головы глухонемого кожу, разодрала ему щеки, горло, истерзала всего. «Помогите, окаянные!.. — из последних сил кричал немой, и дрожалй от страха разбуженные воплями дети. — Не буду больше, не буду…» — и, ошалев от ужаса, зажмурился, но когти впились ему в веки, оборвали, и он, поневоле зрящий, с ума сходящий от боли, немо смотрел на синевшее меж клешнями небо, а каатинга раздирала, терзала вас, Эстэбан Пэпэ… В корчах, судорогах испустили вы дух… И глаза ваши — злобные коршуны окоченели, не могли подстеречь больше жертву, оледенели, застыли стекляшки цвета мочи… А каатинга, прикончив его, неторопливо, деловито вырвала острые когти из бывшего Эстэбана Пэпэ и откинулась в
