края до края глаза угрожающе сверкали. — Обещал же, уступишь, когда надоест…» И дрожал в углу злосчастный скиталец. «Не надоел он, моя шуйца, славно забавлял меня… — задумчиво проговорил полковник. — Хотел бы знать, кто он…» — «Что значит — кто? — не понял Мичинио. — О ком вы?» — «Может, знаешь, моя шуйца, есть ли в нашем городе какой-нибудь Васко?» — «Нет. Уступите мне, — лицо Мичинио злобно исказилось. — Продайте, если угодно, хале, жажду прикончить, подобного дурачка еще не доводилось убивать. В этом особая сладость». — «A-а… может, это ласкательная форма имени…» — «Какая, полковник?» — «Ва-аско…» — «Нет, так никого не называют… Продайте мне его, хале». — «Не могу, моя шуйца, не могу — решение великого маршала… Потерпят немного, посмотрят, не заведутся ли у него снова деньги, и… Потерпи, подстереги его где-нибудь и перережь глотку». — «Он успеет испортиться, разложиться и подыхать будет со злобой в глазах, а сейчас в руках у меня поникнет, хале, без ножа испустит дух, такого прирезать — особое удовольствие». — «А что, если вовсе нет такого имени, если придумано?» — «Какого, хале?» — «Васко, сказал же — Васко». — «Да… Возможно… А не попросить ли самого маршала?..» — «Что попросить?» — «Голову его, его хилую шейку». — «Не советую, хале. Не отменит он своего решения ради твоего удовольствия. Между прочим, если кто-нибудь перережет ему невзначай горло, тебя же заподозрят, попадешь в неловкое положение, хале…» — «Убедил. Ладно, хотя бы скажу ему несколько словечек, грандхалле», — и Мичинио двинулся к Доменико, отвернувшему голову, отводившему взгляд, и впился взглядом ему в глаза: «Не выдержишь, щенок, к девкам начнешь таскаться, горе вином глушить, а то прогуляться выйдешь лунной ночью, и я… Подними голову!»
Поднял голову, стоял покорно.
— В глотку всажу тебе нож!
В ту же самую ночь стража распахнула ворота Верхней Каморы — тридцать всадников во главе с долговязым сержантом по личному указанию маршала отправились на поимку двенадцати сертанцев…
В Городе ярмарок они передохнули и подкрепились — преломили хлеб алкавшие крови — и снова погнали коней.
Зе Морейра, великий вакейро, лежал на спине в своей продуваемой хижине и шептал Мариам, уставясь в потолок: «Давай уйдем…» — «А если погибнем?.. Сам знаешь, не пощадят…» — «И я не пощажу». — «Камор-цев много». — «Пусть много, что с того…» — «Не пойду… детей с собой не возьму и оставить их, сам знаешь, не оставлю, — в отчаянии сказала женщина. — Отправляйся один, раз приспичило». — «Один… А вас на кого оставить, кто прокормит?..»
Петэ-доктор отпер входные двери и, поднимаясь с Доменико по лестнице, говорил, как бы извиняясь:
— Прежде не запирал дверей, но меня то и дело похищали. — Усмехнулся: — Нашли красотку!
— Похищали? Зачем?
— Деньги вымогали у тяжелобольных, чтобы отпустить меня к ним.
Да-а, Камора…
— Постой минутку, я сейчас… — Доктор один вошел в комнату, у Доменико сердце оборвалось: «И он… он ведь каморец — скрывает что-то!..»
Но Петэ-доктор быстро вернулся.
— Прошу, неприбрано было… по-холостяцки…
Отряд долговязого сержанта настиг наконец двенадцать сертанцев. Солдаты окружили их с дикими криками, свистом.
Зе Морейра, великий вакейро, лежал на песке, подавленно смотрел на чужое небо, на чужие облака. Знал — многие из соседей уже готовились в путь, туда, за каатингу, укладывали свой скудный скарб, припасы, семена овощей. Мануэло избегал Зе, сердце тянуло его к каатинге, и, смущенный, растерянный, он неприкаянно слонялся поблизости. Не выдержал Зе, вернулся в хижину и — кто бы поверил! — опустился перед Мариам на колено:
— Пойдем… Уйдем… Прошу тебя, очень.
И услышал в который раз:
— А если перебьют нас?.. Сам знаешь, не пощадят.
— И я не пощажу их, жена.
— Каморцев много — больше, чем нас.
— Пусть больше, Мариам…
— Не могу взять детей… — Мучительно было ей смотреть на мужа, в отчаянии преклонившего колено. — Сам знаешь, детей не оставлю… Ступай один, раз так приспичило.
— На кого вас оставлю, кто прокормит?.. — тихо проронил Зе, бессильно опустивший плечи. — И с детьми ведь уходят… Разве другие не любят своих детей?
А далеко в Каморе скиталец собрался с духом, спросил:
— Вы… старший брат Александро? — и посмотрел так доверчиво, умоляюще, что смешался Петэ-доктор.
— Чей брат, Доменико?
— Александро…
— Нет, извини, но нет…
— Как же нет, вы старший брат Александро.
— Нет, Доменико, у меня только сестра была…
— А брата нет? Ни одного?
— Нет… Говорю же — нет. — Петэ-доктор казался недовольным. — Почему не веришь?
— Потому что он предупредил меня — не пытайся угадать, все равно не угадаешь.
— Кто предупредил? Не понимаю…
— Ваш брат Александро.
— Ты яяявно пууутаешь что-то…
— И он точно так же растягивал слова!
— Кто, сынок, кто растягивал?
— Ваш брат.
Но тут Петэ-доктор таким тоном предложил: «Выпей-ка лучше этот порошок», что Доменико осознал: заблуждается, брат Александро — кто-то другой.
Маршал Эдмондо Бетанкур пытливо смотрел на сержанта, странно выпяченного, подходившего мелкими шажками, и недоумевал, что придало сержанту кичливо важный вид — уж не победа ли над десятком безвестных бродяг?! Но траурно-скорбным было лицо долговязого командира, и всякое видавший маршал дивился — потерпевшие поражение являлись к нему пришибленные, приниженные, а этот костлявый сержант выпятил впалый живот, расправил плечи, даже откинул их — дугой был выгнут вперед, весьма напоминая лук. И Бетанкура осенило — тело сержанта сохраняло положение, приданное отменным прощальным пинком…
Мариам шла к мужу — перед глазами стоял убитый безысходностью Зе, и, исстрадавшись, она пробиралась к стаду. Зе понуро сидел под деревом, и конь был рядом, а Мариам, легкая, босая, неслышно подошла к мужу сзади, постояла немного и, не выдержав, молвила: «Вставай, пойдем…»
А выгнутый пинком сержант докладывал:
— Мы их долго не могли настичь, грандиссимохалле, пытались обходить каатингу, а они, не знаю уж как, прямо через нее лезли…
— Подземного прохода не приметил?
— Нет, гранд…
— Дальше.
— А как нагнали, налетели мы на них, а они остановились и стояли, спокойно, непонятно почему, гранди…
— К делу! Без «грандиссимохалле»! По существу.
— Остановились они, стоят себе, опустили руки, смотрят на нас, ждут. Тогда я замахнулся ножом на одного, а он хоть бы что, и не шевельнулся. Обозлился я, всадил нож в глотку, а дальше толком не помню, гра… потом очнулся и вижу, сам я с петлей на шее, а мои люди валяются на песке — у всех в груди мачетэ, а тех, сертанцев, по-прежнему одиннадцать.
— Или ндвенадцать? — встрял в разговор лейтенант Наволе, но тут же прикусил язык.
— Нет, хале, одного ж я укокошил.
— Выходит, они ждали, пока убьют одного из них? — гневно сузил
