тоже Сергеем Сергеевичем.
— Справедливо заметили, профессор, тяжеловато.
Парикмахеру семьдесят шесть, но оставлять работу не хочет. Поднимается он с шумной одышкой, держась за перила. Шарк-шарк со ступеньки на ступеньку, на каждой площадке останавливается, переводит дыхание, и снова — шарк-шарк.
— Старость надвигается, профессор.
«Надвигается»?.. А то, что размякли его мышцы, поредели и обесцветились волосы, лицо избороздили морщины, глаза затуманились мутной пленкой, то, что старость давно уже проникла во все поры его тела, — с этой правдой мириться не хочет.
Коридор отделения выстлан линолеумом. В просторном холле, на низеньких креслицах, перед телевизором сидят больные в одинаковых полосатых пижамах. На экране мелькают кадры футбольной баталии. Вошедший в раж спортивный комментатор проглатывает слова. Стадион волнуется, шумит. Вскрики и тут, за тридевять земель от места матча.
Возле дверей физиотерапевтического кабинета женщина в больничном фланелевом халате выставила толстую ногу:
— А мне электричество помогает — сразу суставы опали.
— У вас что? Ревматизм или ревматоид? — спрашивает ее соседка.
— Не знаю… Я кладовщица. Холодно у нас.
— Тогда определенно ревматизм.
Позавидуешь такой уверенной диагностике. Ей, видите ли, все понятно: и что такое ревматизм, и что такое ревматоид. А мы, терапевты-путаники, до сих пор никак не уточним… Радио, телевидение и печать ревностно информируют обо всем новом в медицине. А дальше уж каждый перемалывает в силу своего разумения.
Зборовский прошел к себе в кабинет. Отдернул штору, включил электрический чайник, однако пить не хотелось.
Всесоюзный комитет по изучению ревматизма обратился к нему с просьбой возглавить ревматологический центр в Ветрогорске. Не было такой службы прежде. При поликлиниках открыли кардиоревматологические кабинеты. В медицинском городке пришлось создавать городской специализированный диспансер. Там для врачей поликлиник и больниц он читает цикл лекций. Кто знает, может быть, этому зародышу, диспансеру, суждено вырасти в институт ревматизма?
Долог, нелегок путь ученого. «Медицинская наука, как великое знание знаний, должна охватывать все науки». Так сказал еще в прошлом веке Мудров. Природа оберегает свои тайны и, как Хозяйка Медной Горы, водит по лабиринтам. Сколько нужно упорства и труда, чтобы, прорубая пласт за пластом, добыть людям всего-навсего крохотный камушек. И сколько таких камушков может отыскать врач за свою короткую жизнь?
Миндалины. Они приковали внимание зарубежных и наших ученых. Теперь уже редко кто решается оспаривать их роль пускового механизма. Нет аргумента доказательней, чем сама жизнь. Все отдано этой проблеме. Но годы, годы… Как медленно идут они, когда ты молод, как быстро мчатся потом. «Старость надвигается, профессор…»
Не раз встречал больных, которые, подобно парикмахеру, не осознали реальности факта — своего возраста. Не раз подмечал животную радость в глазах старух, когда говорил им: «У вас сердце крепкое, вы еще не одну тонну хлеба съедите». Люди страшатся смерти потому, что приходит она преждевременно. Старость же — подлинная старость — засыпает: естественный процесс отцветания.
Зборовский пересел в кресло. Прикрыл веки. Утомление дает о себе знать все чаще и чаще. Годы идут без устали, а все кажется, будто впереди еще ждут тебя длинные дороги, которые удастся прошагать. Так ли? Тебе уже семьдесят третий, Николаю сорок шесть, Игорьку… Толику… Сопоставляя все эти цифры, можно сделать безошибочный вывод: да, дело движется к закату, траектория жизни — на спад. Порой шатнет тебя в сторону, прошлым летом перенес инфаркт. «Угомонись!» — оберегает Николай. Появились забывчивость, рассеянность. Вчера опустил письмо в… собственный почтовый ящик, утром сам же вынул его. «Склеротик!» — нет-нет, да и кольнет Верочка. Впрочем, она и сама…
Однажды на обходе спросил старушку: чем болела в прошлом? Загибая палец за пальцем, припоминала: «Скарлатиной… испанкой… тифом… И еще был склероз». Как это «был склероз»? А теперь? «Теперь прошел, нету его».
Прошел… Если бы это было так!
Впрочем, нельзя исчислять жизнь по законам арифметики. Леонардо да Винчи рисовал свою Джоконду на шестьдесят седьмом году, Бернард Шоу всю свою долгую жизнь активно творил и в девяносто лет язвительно выступал против фашизма. А Павлов? Павлов обнародовал свои знаменитые лекции о работе больших полушарий головного мозга к семидесяти восьми годам…
У тебя, Сергей Сергеевич, за плечами около сотни трудов. Через твою кафедру прошла армия врачей. Некоторые уже сами в профессорах. Преподавал. Лечил. Десятки лет раздумий, исканий. «Угомонись!» Но можно ли бросить тебя, профессор Зборовский, на съедение бабкам, вяжущим чулки на садовых скамейках?
…К приходу Николая Сергея Сергеевича на месте не оказалось.
— Он в прозекторской, — сказала сестричка. В руках ее трубкой мензурки: воткнуты одна в другую.
Пошел указанным путем через галерею. Отца нагнал у выхода во двор. Разговаривает с девушкой в белом халате. В кулачке у нее зажат плеткой фонендоскоп. Белесые волосы стянуты конским хвостом. На лбу они лохматятся челкой до густо намалеванных черных бровей. Ноги копытцами: неимоверной высоты каблуки.
— Ты видел, Николай, эту докторшу? — спросил, как только распрощался с ней. — Каково впечатление?
— Пожалуй… некрасива.
— Тенти-бренти — коза в ленте! Ты слышал наш разговор?
— Нет.
— «Я, — говорит она, — у вас, Сергей Сергеевич, на кафедре вот уже четыре месяца. Дайте какую-нибудь темку для диссертации». Понимаешь: «темку», «какую-нибудь»! Спрашиваю ее, зачем она вам? А она, ничуть не смущаясь: «Как же иначе? Мне без кандидатской никак нельзя. Кандидаты зарабатывают больше».
Рассказывая, отец горячился. И, когда вошли в кабинет, первое, что сделал, дернул за шнур — откинулась фрамуга. Седой пушок окаймляет его гладкую, с желтизной, лысину. Густая щетина белых бровей. Зыбкие мешки под глазами.
Сложная миссия — сообщать близкому человеку о вероломстве сына. Олька наставляла: «Подготовь осторожно». Легко сказать — «подготовь».
Отец раздражен. Раздражен совсем другим:
— Если бы за кандидатские и докторские меньше денег платили, в науку не прорывались бы карьеристы. Самое страшное, когда на ученые степени претендуют голые короли… и королевы, вроде вот этой…
Заговорило радио. Сергей Сергеевич ослабил звук. В кабинете, несмотря на полдень, мрачно. А за окном, по ту сторону улицы, солнце лижет пологие ступени и каменные спины двух львов.
— Становление ученого, Николай, это не погоня за степенями, не профессорская должность, оно в том, что ты действительно приобщен к поиску. Пусть твое открытие крохотно, но наука и есть итог многих открытий… Посмотри-ка на свою Ольгу. У нее две радости: одна — семья, а другая — ЭГДА, плотины…
Николай заполнил наступившую паузу:
— Мне надо поговорить с тобой…
— Случилось что-нибудь?
— Да.
…Сергей Сергеевич некоторое время стоял молча. Потом зашагал вдоль стола. Медленно, неуверенно, будто по висячему мостику:
— Проглядел… Сына проглядел. — И вдруг весь затрясся, крича: — Как можно вот так… оборвать… с домом… с родиной… — Затем глухо, словно притиснули ему грудь: — И сделать это хотел мой сын?.. Родину не ищут.
