— Ваше величество принуждает меня решиться на это, — гордо сказал Бурбон. — Я охотно избавил бы вашу мать от позора, которым покроют ее мои слова.
— Неужели вы потерпите такое нахальство, государь? — возмутился герцог Неверский, кажущийся смущенным и взволнованным словами короля Наваррского.
— Не обращайте на это внимания, кузен, — отвечал Генрих III. — Наша мать только посмеется над его словами.
— То, что я попросил бы, — продолжал Бурбон, — того я теперь требую. Во имя моего кузена, Генриха I Бурбона, принца Конде, особу которого я здесь представляю, я требую освобождения его сестры, которую содержит пленницей в Лувре королева Екатерина Медичи.
— Господи! Брат мой! — вскричал Генрих III. — Вы самым странным образом ошибаетесь. В Лувре нет никакой пленницы.
— Не спорьте с ним, государь, — шепнул герцог Неверский, облегченно вздохнувший при последних словах Генриха Наваррского. — Обещайте ее освободить.
— Это обстоятельство намеренно скрывали от вашего величества, — сказал Бурбон.
— Хорошо, брат мой, — отвечал Генрих III с притворным добродушием. — Если ваши слова справедливы, мы даем наше слово, что принцесса будет свободна.
При этих словах у Кричтона вырвалось радостное восклицание. Но, когда король взглянул на него, глаза шотландца были устремлены на шпагу Бурбона.
— Прибавьте также к этому, государь, — продолжал Бурбон, — что принцесса может тотчас же оставить Лувр. Мой конвой может проводить ее к Генриху Конде.
— К чему такая поспешность, брат мои? — спросил Генрих III недоверчивым тоном.
— Потому что, — отвечал Бурбон, — пока принцесса во власти Екатерины Медичи, ее жизнь и честь в опасности.
— Берегитесь клеветать на нашу мать, — сказал король с горячностью. — Это черное обвинение.
— Оно высказано среди дня, перед лицом всего вашего дворянства, государь, и не останется без доказательств.
— И без вознаграждения тоже, — прибавил Генрих III, нахмурив брови. — Продолжайте, брат мой.
— Я солдат, государь, а не придворный, — продолжал Бурбон. — Я редко менял стальную кирасу на шелковый камзол, мой грубый язык не знает льстивых фраз. Ваше величество должны помнить, что сами принудили меня произнести это обвинение публично. Я готов ответить королеве-матери за мои слова и доказать их справедливость. Но вы дали мне слово, что принцесса будет свободна, этого достаточно.
— Что мы должны думать об этой тайне? — спросил король герцога Неверского.
— Что его наваррское величество лишилось разума вместе с осторожностью, — отвечал герцог. — Я настолько пользуюсь доверием королевы Екатерины Медичи, что могу утверждать, не колеблясь, что не существует никакой принцессы!
— Вы уверены в этом, кузен?
— Как в существовании вашего величества, как в присутствии этого Беарнского медведя.
— Вы доставили нам большое облегчение. Мы начинали уже опасаться, что каким-нибудь образом скомпрометированы.
В это время Беарнец разговаривал со своим спутнииком.
— Ты будешь командовать этим конвоем, Росни, — прошептал он, — и ты скажешь принцу Конде, что..
— Я не оставлю вашего величества ни для принца ни для принцессы, — прервал его Росни.
— Как так?
— Не бросайте на меня сердитых взглядов, государь. Я могу при случае быть так же упрям, как и ваше величество.
— Так оставайся со мной, мой верный друг, — сказал Бурбон, пожимая руку своего советника, — пусть наши недавние ссоры будут забыты. Я тебя прощаю.
— Когда ваше величество получит свое собственное помилование, будет время распространить его и на меня, — сурово отвечал Росни.
— Шевалье Кричтон, — сказал Бурбон, неохотно отворачиваясь от своего советника, — вы хотели бы конвоировать принцессу Конде к ее брату?
От этого предложения лицо шотландца покрылось краской.
— Ваше величество уже назначили меня начальником вашей свиты, — отвечал он с неестественным спокойствием. — Я не могу исполнять сразу две должности.
— А мы не можем не согласиться с вами, — сказал Генрих одобрительным тоном. — Брат мой, — продолжал он, обращаясь к Беарнцу, — если вы найдете принцессу, то мы берем на себя задачу найти конвой.
— Отлично! — вскричал король Наваррский. — Моя задача будет скоро решена. Смотрите! — прибавил он, указывая на королевскую галерею.
— Смотреть? На кого?.. Не хотите ли вы сказать…
— В царице турнира, прекрасной Эклермонде, ваше величество видит сестру Генриха Конде, мою кузину, вашу кузину.
— Смерть и проклятие! Вы бредите, брат мой. Эклермонда — принцесса Конде? Может ли это быть? Вы, конечно, не ожидаете, что в таком деле мы можем поверить одному вашему слову, не требуя доказательств?
— У меня есть доказательства, государь. Доказательства, которые не оставят ни малейшего сомнения у вашего величества.
— Давайте их, брат мой! Давайте! — вскричал Генрих Ш, дрожа от волнения.
— Прикажите вызвать сюда Флорана Кретьена, проповедника реформаторской религии и наставника принцессы Конде. Он владеет этими доказательствами.
— А! Вы думаете, что мы более поверим этому еретику, чем словам нашей матери? — вскричал в раздражении Генрих III. — Пусть он остерегается приближаться к нам. На Гревской площади есть топор, на Пре-о-Клерк костер, а на Монфоконе — виселица. Мы предоставляем ему выбор, это единственная милость, которой может ждать от нас этот неверный еретик, этот гугенот.
— Я согласен разделить его участь, если он не представит доказательств, — отвечал Бурбон. — Велите привести его.
— Пусть будет так, — сказал Генрих III, словно внезапно решившись на что-то.
— Ваша стража должна искать его в подземельях Лувра, — произнес Кричтон. — Он пленник.
— Пленник? — повторил, вздрогнув, Бурбон.
— Пленник! — весело отозвался Генрих.
— Он в руках Екатерины Медичи, — продолжал Кричтон.
— А документы? — поспешно спросил король Наваррский.
— Также в руках ее величества, королевы-матери.
— Проклятие! — вскричал Бурбон.
— Слава Богу! — вскричал Генрих III.
— Флоран Кретьен осужден на сожжение, — продолжал шотландец.
— Простите ли вы теперь самого себя, государь? — спросил вполголоса Росни.
— Прочь! — вскричал Генрих Наваррский, в бешенстве топнув ногой о землю. — Ventre-saint-gris! Как раз время упрекать!
— Ваше величество, — продолжал он, обращаясь к Генриху III, — я уверен, что вы отмените это несправедливое решение. Кретьен не виновен ни в чем.
— Исключая ересь, брат мой, а это самая ненавистная и непростительная вина в наших глазах, — отвечал Генрих III. — Наша мать действовала сообразно нашим желаниям и в интересах истинной веры, осуждая этого гугенотского проповедника искупить смертью свои преступления против Неба, и, если необходимо наше подтверждение, мы дадим его немедленно.
