– А кто же тогда работать станет? – улыбнулся Бобров. Сестра-хозяйка вздохнула.
– Ну да, вам, руководителям, всё работай да работай… А человек что, только для работы рождается? Он для жизни, для радости на свет белый появляется…
– Знаете, Валентина Борисовна, давайте-ка об этом в другой раз. Вы мне лучше скажите, где заведующая профилакторием?
– У нас после Елены Алексеевны эта должность свободна, а Валентина Петровна, старшая медсестра, которая обязанности исполняет, до трёх часов. Значит, уже домой уехала. И девчата с ней… Видела я, в два автобус отходил.
– Рабочий день, значит, кончился? – с усмешкой спросил Бобров.
– Ага, отпахали! – засмеялась Чистовская и вдруг посерьёзнела. – А что, неужели действительно некому отдыхать? Доярки вон все больные, прислали бы сюда…
– А коров кто доить будет? – дёрнул плечом Бобров и добавил: – Послушайте, а может, пока они отдохнут, ваших женщин на ферму взять? Пожалуй, действительно надо.
Круглое лицо сестры-хозяйки окаменело.
– Зря так шутите, товарищ председатель. Я вам вот что скажу: женщины наши теперь ферму за версту обходить будут. Они сладкой жизни вкусили…
Возвращаясь со Струительного, Бобров всю дорогу невольно вспоминал слова женщины о «сладкой жизни». Права во многом она, права – нет ничего тяжелее крестьянского труда, и любая другая служба воспринимается в сравнении с ним как отдых. У той же доярки рабочий день начинается в пять утра, когда ещё, как говорится, черти с углов не падают. А заканчивается? В семь-восемь вечера. Конечно, есть обеденный перерыв, но толку с него! Только на дорогу домой и обратно того часа хватает. Вот и выходит, что доярки бедные, как, прости Господи, собаки на цепи, всё время к чему-то привязаны. Рядом жизнь катится, а они её даже не замечают.
Так что же всё-таки делать с пансионатом? Закрыть? Это дело лёгкое. А обслуга? Права ведь сестра-хозяйка – эти люди больше в колхоз не пойдут…
Бобров ещё несколько раз ездил на базу, разговаривал с женщинами и однажды сказал на правлении:
– Давайте-ка продадим «Струительный» машиностроительному заводу. Ну а для персонала откроем швейный цех.
Бурной была реакция коллектива пансионата. Не скрывая злобы, одна из женщин, крикливая Дарья Петрикова, сказала напрямую.
– А мы жаловаться будем! Вы произвол учиняете… Мы, как члены профсоюза, тоже права на защиту имеем.
– Выходит, вы нам свою волю диктуете? – возмутился Дрёмов. – А на ферму кто пойдёт?
– На ферму? – усмехнулась Дарья. – Мы там уже были, теперь пусть другие идут.
Пришлось вмешаться Боброву:
– На ферме нам люди пока не нужны. Но если не займём женщин работой – разбегутся по районным конторам, и кто внакладе окажется? Опять же колхоз… А в швейном цехе они будут производить продукцию для торговли.
– Кто материю поставит? – буркнул Дрёмов.
– Райпромкомбинат. Шить они будут и спецодежду для колхозников, а вот деньги, которые от продажи базы получим, надо пустить на строительство жилья. Думаю, их вполне на новый посёлок и газопровод хватит.
– Выходит, – Иван с досадой глянул на председателя, – опять лёгкая жизнь для этого контингента? Ловко ты, товарищ Бобров, придумал.
– Ну, ловко, не ловко… – Бобров махнул рукой. – В общем, цех-то ещё организовать надо, так что, милые женщины, вы уж недельку-другую…
Но «персонал» назавтра в поле не вышел, и Иван прибежал к Боброву.
– Вот она, ваша либеральность к чему приводит! Бастуют бабы!
– Да и пусть бастуют, – засмеялся Бобров. – Не будем им за эти дни зарплату платить – и весь разговор.
– Ну это правильно, – вмиг повеселел бригадир.
В середине июля, как раз накануне уборки, Евгений Иванович поехал на свекловичное поле Степана Плахова. Бывал он здесь за последнее время не раз, обстановку знал хорошо и ехал сейчас только с одной целью – просто полюбоваться посевами.
Председатель походил по участку, вытащил один, самый крупный корень, прикинул на вес. Похоже, осенью можно будет получить поболе пятисот центнеров с гектара. Небывалый, можно сказать, урожай.
Бобров вспомнил, как ещё во времена Хрущёва в их колхозе была звеньевой Евдокия Барсукова. Так вот она получила тогда такой урожай с небольшой – в три гектара – площади. Боже ты мой, сколько шума было! Дусю избрали в Верховный Совет, наградили «Золотой Звездой», отвалили Государственную премию и – испортили человека. По селу в те годы ходила то ли быль, то ли анекдот, как Дуся звонила из Кремля и приказывала найти её «деда». Во-первых, московские телефонистки теряли голос, пока ухитрялись отыскать этот Богом забытый Осиновый Куст, а, во-вторых, «деду» Николаю, мужу Евдокии, которому едва миновало сорок пять, приходилось месить три километра грязи по темноте, чтобы добраться до телефона и услышать властный голос своей супруги, категорически требовавшей вовремя кормить десяток кур, которые были в их хозяйстве.
Рассказывали, что Николай после таких «переговоров» шлёпал в районную чайную и напивался там до чёртиков, забывая на несколько дней и свою супругу с царскими замашками, и тем более куриное воинство, к которому после кремлёвских звонков у него родилась ненависть. Наконец его, пьяного, грязного, заросшего рыжей жёсткой щетиной, районная милиция доставляла домой; там он приходил в себя, а потом, к приезду с очередной сессии разлюбезной супруги, брался за дела. Впрочем, до следующего запоя. Но Дуся быстро «сошла со сцены».
Евгений Иванович заехал в Жидково болото и неожиданно столкнулся со Степаном. Тот был без рубашки, в лёгких матерчатых штанах и замызганных влажных тапочках. На загоревшем теле искрились капельки пота. Он размашисто косил сено и даже на гул автомашины обернулся не сразу.
Боброву были понятны заботы Степана. Кто как не мужик должен беспокоиться о кормах для собственного скота? Хотя, может, и это пора взять на свои плечи колхозу, как уже делается в некоторых других хозяйствах? Об этом надо подумать, обсудить на правлении.
Степан откинул косу на рядок влажной травы, пошёл навстречу Боброву. Сена было накошено много, на добрых два воза, и председатель понял, что Плахов усердствует здесь давно, наверняка с ранней зари…
– Не будешь ругаться, Евгений Иванович? – с тревожной улыбкой спросил Степан.
– За что?
– Ну, за то, что кошу вот.
– Так ведь на своей же земле? Жидково болото теперь в твой арендованный участок входит, тут уж сам командуй.
– Да я-то покомандую, а остальные коситься начнут. Плахов вон, скажут, с сеном, а мы?
– Не бойся, коров в хозяйствах можно по пальцам посчитать – перестал народ скот водить.
Степан невесело усмехнулся.
– За это Никиту Сергеевича благодарить надо, он первый коровам войну объявил, уж очень хотел коммунизм приблизить. А в коммунизме, по его теории, корове места не было…
Пожалуй, из деревенских работ больше всего любил Бобров сенокос. Что-то колдовское, чарующее было в этом процессе, когда с посвистом пролетающей утиной стаи вгрызалась коса в густую влажную траву и причудливый валок с поникшими цветами ложился на землю.
Косить Бобров начал рано, лет в двенадцать, и мать всегда с восхищением глядела, как ловко сын отбивает жало на остром отбое, брусковой лопаточкой наводит лезвие. Потом Женька шёл в низы – на луговину за огородами у реки – и принимался косить. Какая-то музыка, радостная и всеохватывающая, вселялась в тело, брала за горло, заставляла забыть обо всём, что ещё совсем недавно терзало и мучило. Даже позже, когда приходила физическая усталость, когда до ломоты отекали руки, ощущение праздника, какой-то одухотворённости не исчезало, и сам себе казался тогда Женька старше, великодушнее, мудрее.
Вот и сейчас словно захотелось вернуться вдруг в далёкое детство, к полузабытым ощущениям души и тела, как к живому, радостному огню. Он протянул руку к косе, спросил с улыбкой у Степана:
– Не возражаешь?
– Да чего возражать? Сбей оскомину…
– Думаешь, не умею?
– Ну почему? Я же помню, как ты косил.
Бобров пучком травы отёр блестящее лезвие косы, воткнул острый конец в землю, бруском зачастил по жалу. Глухое «джик-джик» зазвучало над болотом. Потом он примерил ручку – если не на вытянутую руку привязана, наверняка мозоли набьёшь, – и удостоверившись, что в самый раз, сделал первый прикос. Он водил и водил косой, вдавливая пятку в траву, и сердце начало работать сильнее, ритмичнее, ощутимо застучало в груди.
Бобров косил и думал о том, что, может быть, ему как раз и не хватает для полного здоровья такого вот единения с природой. Так может, плюнуть на всё и окунуться в работу, которой жили его предки, умиротворённо и спокойно?..
Он отмахал ряд, вскинул косу на плечо и пошёл к Степану, развалившемуся на кошение и блаженно щурившемуся от яркого солнца.
