Он отмахал ряд, вскинул косу на плечо и пошёл к Степану, развалившемуся на кошение и блаженно щурившемуся от яркого солнца.
– Я смотрю, – заулыбался Степан, – ты, Женя, навык не утратил, коса у тебя, как скрипка в руках музыканта, поёт…
– Ну, спасибо! Нечасто от тебя похвалу услышишь. Значит, тоже могу ещё крестьянствовать? А кстати, сейчас некоторые учёные и публицисты ратуют за продажу земли на правах частной собственности. Признанные авторитеты – академик Тихонов, писатель Чередниченко…
От косьбы, от тяжёлой работы Бобров ещё не отдышался и, когда опустился на духмяный валок рядом со Степаном, почувствовал, как слегка закружилась голова, а на глаза насела какая-то вязкая сумеречная мгла.
Плахов нахмурился.
– Нет, Женя, работник из тебя никудышный – вон как тяжело дышишь. А что касается твоих писателей-академиков… Ну скажи вот, кто в нашем селе землю купит? Есть такие? Я не знаю.
Бобров улыбнулся.
– А разве ты, который всё время к самостоятельности стремится, не хотел бы иметь собственную землю?
Степан нахмурился.
– А почему ты считаешь, Женя, что самостоятельность и собственность – слова одного порядка? По-моему, не так. По-моему, человек, становящийся собственником, закабаляется ею полностью, без остатка. А я этого не хочу, мне самостоятельность нужна в действиях, а не в собственности.
– Ну и действуй на здоровье. Вот будет у тебя земля, и твори на ней что хочешь.
– А я и сейчас могу творить с твоей помощью. Но вот куплю землю – и сразу стану прикован к ней, как собака цепью…
Бобров покачал головой.
– Мудришь ты, Степан. То кричал, что надо крестьянину руки развязать, а сейчас вроде против…
– Нет, дорогой Женя, я не против, только смотри, что у нас получается. В Москве как собак нерезаных всевозможных теоретиков, что решение проблем продовольствия связывают с добрым мужиком, который в сказке Салтыкова-Щедрина двух генералов накормил. А такие мужики перевелись давно, их жизнь перевоспитала. Ты погляди, кто в селе живёт! Пенсионеры, которые, как галчата, рты раскрывают и ждут, когда кто-нибудь туда кусочек хлеба положит. Ну а те, которые помоложе, так их вполне устраивает нынешняя жизнь. Я-то почему пошёл на аренду? Да потому, что ничего не теряю… При провале меня колхоз всё равно прикроет, хоть мизерную, да зарплату положит, в пенсию стаж идёт. А эти деятели хотят заманить крестьянина в фермерство, не изменив ничего, не определив мер социальной защиты, не повысив технического обслуживания, закупочных цен на продукты. Кстати, ты минеральную воду в магазине покупаешь?
– Покупаю.
– И сколько платишь?
– Копеек тридцать за бутылку.
– Ну вот, а Дарья моя молоко жирностью почти в четыре процента по тридцать две копейки государству сдаёт. Вот тебе и отношение к крестьянину. – Степан помолчал. – Ты знаешь, опять слегла она…
– Что такое?
– Ноги отнимаются. Я уж грешным делом думаю: если не поправится, придётся работу бросать.
– Да ты что? – воскликнул Бобров. – Ты, можно сказать, моё знамя, я на твоём опыте других хочу уму-разуму научить.
– Знамя истрепаться может, – вздохнул Степан.
– Ну-ну, не падай духом. – Бобров поднялся с валка. – Послушай, а как нам с тобой за работу рассчитываться? Сейчас конторские все в сомнениях: если по-старому, то должны мы тебе за обработку свёклы без ручного труда заплатить двадцать пять процентов всего фонда. Ерунда какая-то получается… Вот если бы бабы в белых платочках маячили на твоём участке – плати сто процентов, а если сам механизатор додумался разумно дело поставить – только двадцать пять… Правда, девчата посчитали – всё рано приличная сумма выходит…
– Значит, и здесь надули? – усмехнулся Степан. – И когда же только это кончится?
– Ну, наверное, когда мы смелее будем, бросим инструкции за икону считать…
Плахов поморщился.
– Ты только из-за меня, Женя, не нарушай этих проклятых инструкций.
– Почему?
– Заклюют.
– Да кому это нужно?
– Не бойся, желающие найдутся. Ты посмотри, что вокруг делается – жалобы, жалобы… На государственный уровень подмётные письма возвели. Вот ты деревенский человек – разве когда подобное было? Самой последней тварью считался тот, кто жаловался на соседа, а теперь?
– У нас, по-моему, только Петя Никитушкин этим славился.
– А кто его уважал? Никто. В общем, Женя, не лезь из-за меня на рожон. Пусть платят, как обычно.
– Ладно-ладно, – засмеялся Бобров. – Ты лучше Дарье привет передавай. Она в больнице?
– В больнице.
– Да, дела… Ну, коси…
– Кошу, – вздохнул Степан и, поплевав в ладони, снова пошёл махать косой.
* * *
Пруд в Россошном закончили к концу лета. Полтора месяца мощные бульдозеры и скреперы срывали косогор за впадиной, вдавливая в тело плотины тонны песка и глины. Для водослива Евгений Иванович добыл у мелиораторов несколько бетонных колец и лотков и объявил воскресник для их установки. Собрался, можно сказать, весь колхоз – настолько общим, нужным было дело…
И вот как-то в середине августовского дня подъехал Бобров к новому пруду. Загрубела поблекшая прибрежная трава, потемнели листья на дубах окрестного леска, застойная, до испарины, духота давила грудь. Но такая живительная свежесть шла от стеклянной глади пруда, раскинувшегося на месте старой балки, что не выдержал Евгений Иванович, бултыхнулся в воду. Обжигающий холод на мгновение сковал тело так, что, казалось, замерла душа, но тут же бодрящим жаром вспыхнула кожа, и Бобров поплыл легко и свободно, высоко выбрасывая руки.
Потом он растёрся рубашкой и снова сел за руль. А вечером, возвращаясь домой, почти у самой деревни догнал одинокую путницу с бидончиком и сразу узнал – Митревна!
Взвизгнули тормоза, старушка отпрянула в сторону.
– Свят-свят!..
– Садись, Митревна, подвезу!
Старуха приблизилась к машине, оголила в улыбке беззубые дёсны:
– Никак признал? Ну спасибо, хоть я уже и дошла почти. Ты, милый, тогда вон там, у околицы остановись. К подружке своей забегу – нас-то, верующих, всего двое осталось… – Митревна, лукаво сощурясь, вдруг спросила: – А тогда, помнишь, неужто испугался?
– Чего испугался? – непонимающе уставился на бабку Евгений Иванович.
– Да не меня, конечно, а святой водицы. Родник-то наш быстрёхонько забили, а?..
И словно второй раз за день оказался Бобров в студёной прудовой воде. «Так тебе и надо, так тебе!» – ярился он на себя и не знал, что ответить.
– А пруд твой хорош, ничего не скажешь. И люди довольны, и земле хорошо, – улыбнулась Митревна.
У околицы Бобров остановил машину, вышел и, бережно поддерживая Митревну под локоток, принял от неё бидончик, помог спуститься на землю.
– Спасибо, Митревна, за урок. Счастливо тебе…
Глава шестнадцатая
Как в воду глядел Степан – недели через две позвонили Боброву из райкома и предупредили: сегодня приедет инструктор обкома проверять жалобу. Хотя Евгений Иванович внутренне вроде и был готов к этому, но всё равно защемило вдруг сердце и гадко-гадко сделалось на душе. А когда пришёл домой обедать, Лариса прямо с порога тревожно спросила:
– Ты не заболел, Женя?
– С чего ты взяла?
– Вижу…
Пришлось рассказать Ларисе о звонке, и она рассмеялась.
– Ну и чего переживать? Ты что, преступник? Наверняка обычная анонимка. Одним словом, не волнуйся.
– Я и не волнуюсь, – вздохнул Бобров, но легче на душе не стало.
Инструктор парткомиссии обкома Борис Иванович Дудкин появился в конторе во второй половине дня. Он был одет в солидный чёрный костюм и лакированные ботинки, немного старомодные, но зато блестящие, как зеркало. Об этом костюме Бориса Ивановича в обкоме ходил анекдот, что если на бюро Дудкин появлялся в нём, значит, у того, о ком будет докладывать, дела – табак, и если уж не исключат из партии, то с работы вытурят наверняка.
Дудкин вошёл в кабинет бесшумно, будто на цыпочках, поздоровавшись, присел на стул и, заглянув в глаза Боброву, мягко проговорил:
– Несколько вопросиков имею, Евгений Иванович.
«Да сгинь ты, нечистая сила, со своими вопросами!» – уныло подумал Бобров, но тут же спохватился:
– Да-да, пожалуйста.
– Один из них не совсем приятный – про, скажем так, забастовку в профилактории.
– А разве там была забастовка?
– Ну, вы шутник, Евгений Иванович! А как же в таком случае понимать, что люди неделю на работу не выходили, зарплату не получали?
– Значит, просто недисциплинированность проявили… – Бобров вдруг почувствовал, как учащённо забилось сердце, и, волнуясь, проговорил: – Вот если бы вы на работу не пришли, это что, значит, вы забастовку объявили секретарю обкома? Злые огоньки сверкнули в глазах Дудкина.
