Днем явился Инчкеп Джонс с «фордом», в силу своей привычности казавшимся еще нелепей в этом призрачном мире, и повез их к Пенритской Хижине, в прохладу холмов за городом.
Проехали набитым до отказа негритянским кварталом: бамбуковые лачуги и лавки — некрашеные, почерневшие под дождями хибарки, без окон, без дверей; из их глубины злобно глядели на проезжавших темные лица. Со всей скоростью, какую мог развить испуганный шофер-метис, миновали новое кирпичное строение, перед которым расхаживали с ружьями наперевес статные негры-полисмены в белых перчатках, белых пробковых шлемах и малиновых кафтанах, перерезанных белыми кушаками.
— Школа, — вздохнул Инчкеп Джонс. — Мы превратили ее в чумный барак. Там сто больных. Каждый час умирают. Пришлось поставить стражу — больные в бреду пытаются бежать.
Запах разложения тянулся за ними.
Мартин не чувствовал превосходства над человечеством.
Среди ярких красных цветов и веселых саговых пальм Пенритская Хижина — бунгало с просторными верандами, с покатой крышей — стояла высоко на гребне холма и смотрела поверх уродливо распластавшегося города на морской прибой. В окнах ее шуршали и постукивали тростниковые жалюзи, и высокие голые комнаты были оживлены узорными караибскими шарфами… Она принадлежала портовому врачу, умершему три дня тому назад.
Инчкеп Джонс рассеял сомнения Леоры, заверив ее, что она нигде не будет в большей безопасности: дом недоступен для крыс, а чуму врач подцепил на пристани и умер, не возвращаясь в свое любимое бунгало, где он, закоренелый холостяк, давал, бывало, самые шумные обеды на Сент-Губерте.
Мартин привез с собою оборудование для небольшой лаборатории, и он устроил ее в спальне врача, где были газ и водопровод. Рядом была его с Леорой спальня, а за стеной — комната Сонделиуса, которой он тотчас придал обжитой вид, разбросав по ней свою одежду и усеяв пол пеплом из трубки.
В доме были две темнокожие служанки и дворецкий, отставной солдат, которые приняли их и распаковали их чемоданы, точно чумы и не бывало.
Первый их посетитель привел Мартина в замешательство. Это был необычайно красивый молодой негр, с быстрыми движениями, с умными глазами. Как большинство белых американцев, Мартин нередко говорил о низком развитии негров, ничего не зная о них. В недоумении глядел он на гостя. Молодой человек сказал:
— Меня зовут Оливер Марченд.
— Да?
— Доктор Марченд, врач. Я кончил в Говарде.
— О!
— Вы позволите мне приветствовать вас, доктор? И можно мне спросить у вас перед уходом… я спешу, тут у меня под горой лежат в изоляторе трое из семей видных чиновников… Да, в нынешней нужде негра-врача допускают к практике даже среди белых! Так вот… Доктор Стокс утверждает, что вы с Д'Эреллем правы, называя бактериофаг организмом. А как вы смотрите на утверждение Борде, что фаг — энзим?
И вот в течение получаса доктор Эроусмит и доктор Марченд, забыв о бубонной чуме, забыв другую, более жестокую чуму расовой нетерпимости, чертили вдвоем диаграммы.
Марченд вздохнул:
— Я должен идти, доктор. Вы позволите мне посильно помогать вам? Знакомство с вами — большая честь.
Он спокойно поклонился и ушел — красивое, молодое создание.
— Вот уж не думал, что негр-врач может… До каких же пор меня то и дело будут тыкать носом во всякую всячину, которой я не знаю! — сказал Мартин.
Пока Мартин устраивал свою лабораторию, Сонделиус радостно ушел в работу, выискивая, в чем ошибочны были действия Инчкепа Джонса, и убеждаясь, что они представляли собой почти сплошную ошибку.
Чумная эпидемия в наши дни, в цивилизованной стране, проходит не так, как в былые времена, когда люди падали мертвыми на улицах и возчики выкрикивали: «Выносите ваших мертвецов!» Борьба с чумою ведется подобно современной войне, — с телефонами вместо всадников на взмыленных конях. Древний ужас принял черты деловитости: организуются штабы, бактериологические исследования больных и крыс, создаются картотеки. Назначается, или должен назначаться, единоличный начальник, облеченный чрезвычайными полномочиями. Отпускаются большие суммы, население просвещают посредством плакатов и через газеты, рассылаются бригады истребителей крыс, отряды дезинфекторов; больных изолируют, чтоб насекомые не перенесли с них микробов на здоровых.
Большинства этих мер Инчкеп Джонс не сумел провести. Чтоб заставить правительство признать наличие чумы, ему и то пришлось выдержать бой с купцами, которые держали в руках Палату депутатов: сперва они подняли вой, что карантин их разорит, а теперь не соглашались предоставить главному врачу всю власть и пытались управиться с эпидемией через Совет попечителей народного здоровья, что было едва ли не хуже, чем поручить какой-нибудь комиссии вести захваченный тайфуном корабль.
Инчкеп Джонс был достаточно отважен, но не умел улещать людей. Газеты называли его деспотом и не помогали ему склонять население к борьбе с крысами и земляными белками. Он попробовал окурить серой несколько пакгаузов, но владельцы жаловались, что пары портят им товары и краску на стенах. Господа попечители предложили подождать… немного подождать… там будет видно… Пробовал он подвергать исследованию крыс, чтоб установить очаги заразы, но у него не было других бактериологов, кроме перегруженных работой Стокса и Оливера Марченда; а Инчкеп Джонс на обедах в приличных домах говаривал не раз, что он не доверяет умственным способностям негров.
Он был близок к сумасшествию; работал двадцать часов в сутки; уверял себя, что не боится; напоминал самому себе, что честно заработал свой орден «За боевое отличие»; он страстно хотел, чтоб ему давал приказы кто-нибудь помимо «красноногих» — попечителей-купцов; и всегда в его мозгу, истерзанном недосыпанием, туманно рисовались холмы Сэрри, и сестры на обсаженных розами дорожках, и плетеные стулья вокруг чайного стола у отцовской теннисной площадки.
И тут Сонделиус, ловкий, не брезгающий ложью властитель кулуаров, нечестивый солдат Христова воинства, ворвался и стал диктатором.
Совет попечителей он попросту запугал. Он ссылался на свой личный опыт в Индии и Монголии. Убеждал господ попечителей, что, если они не перестанут соваться со своей политикой, чума навсегда укоренится на Сент-Губерте, и придется им распроститься навек с любезными долларами туристов и с утехами контрабанды.
Он грозил, и льстил, и рассказывал анекдот, которого никогда не слышали даже в «Ледяном Доме»; и добился, что Инкчепа Джонса назначили диктатором Сент-Губерта.
В чрезвычайной близости к диктатору стоял Густав Сонделиус.
Он немедленно приступил к истреблению крыс. По мандату, подписанному Инчкепом Джонсом, он арестовал оптовика, заявившего, что свои запасы какао он портить не даст. Он повел к пакгаузу своих полисменов, дюжих черных ребят, прошедших школу великой войны, выставил стражу и стал накачивать в помещение газ синильной кислоты.
За цепью полисменов собралась толпа. Люди недоумевали. Не верили, что действительно что-то происходит, так как щели в стенах пакгауза были тщательно законопачены и запах газа не ощущался. Но крыша была худая. Газ пробирался сквозь нее, бесцветный, дьявольский; и вдруг круживший над крышей сарыч метнулся в сторону, скатился по кривой и мертвым лег среди зрителей. Кто-то, выпучив глаза, поднял его.
— Дохлый. Как есть дохлый, — зашептали вокруг. И с почтением глядели на Сонделиуса, расхаживавшего среди своих солдат.
Его бригада, перед тем как накачивать газ, обыскивала каждый пакгауз, следя, чтобы в нем никто не остался, но в третьем пакгаузе заснул какой-то бродяга, и когда дверь после окуриванья осторожно отворили, там оказались не только тысячи мертвых крыс, но и мертвый, совсем окоченевший человек.
— Несчастный!.. Похороните его, — сказал Сонделиус.
Следствия не производили.
Над ромовым свизлом в «Ледяном Доме» Сонделиус рассуждал:
— Интересно, сколько я убил людей, Мартин? Когда я дезинфицировал в Антофагасте суда, мы всегда потом обнаруживали двух-трех «зайцев». Слишком хорошо они прячутся. Несчастные!
Сонделиус по своему усмотрению отрывал от работы счетоводов и носильщиков и посылал их донимать крыс ядом, капканами и газом или морить голодом, замуравливая в амбарах и пакгаузах. Он вычертил великолепную красно-зеленую карту распространения крыс по городу. Он нарушал все права собственности, грабительски забирая в магазинах нужные припасы. Действуя где лаской, где угрозами, он прибрал к рукам заправил Палаты. Он нанес визит Келлету, рассказывал сказки его детям и чуть не прослезился, объясняя, какой он хороший лютеранин, — а в доказательство пил без меры (только не у Келлета).
«Ледяной Дом», самый нежаркий и самый мирный изо всех кабаков — холодные мраморные столики, белые с позолотой стены, — не закрылся, хотя только самые старые пьяницы и самые юные удальцы, недавно прибывшие из дому и отчаянно тоскующие кто по Уолтемстоу или Пекхему, кто по Хай-стрит в Сайренсестере или по садам в Пиле, отваживались туда заходить, а из прислуги там остался только один бармен, негр-исполин с Ямайки. Оказалось, что именно он гениальней всех других умел смешивать вест-индский пунш, новоорлеанскую шипучку и ромовый свизл. Сонделиус отдал должное его шедеврам — единственный спокойный ценитель среди малочисленных клиентов, которые теперь заходили не помечтать, а второпях опрокинуть стаканчик и убежать. Проведя весь день в облавах на крыс и в дезинфицировании домов, он сидел за столиком с Мартином, с Мартином и Леорой или с кем бы то ни было, кто поддавался на уговоры и не удирал.
