«Ледяной Дом», самый нежаркий и самый мирный изо всех кабаков — холодные мраморные столики, белые с позолотой стены, — не закрылся, хотя только самые старые пьяницы и самые юные удальцы, недавно прибывшие из дому и отчаянно тоскующие кто по Уолтемстоу или Пекхему, кто по Хай-стрит в Сайренсестере или по садам в Пиле, отваживались туда заходить, а из прислуги там остался только один бармен, негр-исполин с Ямайки. Оказалось, что именно он гениальней всех других умел смешивать вест-индский пунш, новоорлеанскую шипучку и ромовый свизл. Сонделиус отдал должное его шедеврам — единственный спокойный ценитель среди малочисленных клиентов, которые теперь заходили не помечтать, а второпях опрокинуть стаканчик и убежать. Проведя весь день в облавах на крыс и в дезинфицировании домов, он сидел за столиком с Мартином, с Мартином и Леорой или с кем бы то ни было, кто поддавался на уговоры и не удирал.
Для Густава Сонделиуса герцоги и сапожники были равно занимательны, и Мартин не без ревности подмечал иногда, что Сонделиус обращается к какому-нибудь клерку из конторы по сбыту какао с тою же улыбкой, какою дарил его, Мартина. Сонделиус часами говорил о Шанхае и эпистемологии[84] или о живописи Невинсона, часами распевал скабрезные песенки Латинского квартала и гремел: «Эх! Как я сегодня расправился с крысами на верфи Келлета! Не думаю, чтобы стаканчик свизла разрушил слишком много клубочков в почках честного человека».
Он был жизнерадостный, но это не была наставительная и назойливая жизнерадостность Айры Хинкли. Он смеялся над самим собой, над Мартином, над Леорой, над их работой. Дома за обедом он ел, не замечая что (хотя большое внимание уделял напиткам), а в Хижине это было очень приятно, принимая во внимание, что Леора старалась сочетать уитсильванские воззрения с навыками вест-индской прислуги при отсутствии ежедневной доставки провизии. Он орал и пел — и принимал меры предосторожности для работы среди крыс и прытких блох: высокие сапоги, ремешки на запястьях и резиновый ошейник, который он сам изобрел и который по сей день известен во всех магазинах тропического снаряжения под названием «шейного противопаразитного предохранителя системы Сонделиуса».
В сущности, хотя Мартин и Готлиб этого не понимали, он был самым блестящим и самым непритязательным, а потому самым недооцененным воителем против эпидемий, какого знал когда-либо мир.
Так шли дела у Сонделиуса, тогда как для Мартина существовали пока только затруднения, и бестолочь, и страх перед страхом.
34
Было невозможно убедить торговцев, властителей Сент-Губерта, пойти на опыт, при котором половина из них могла умереть ради того, чтобы человечество — может быть! — избавилось навсегда от чумы. Мартин спорил с Инчкепом Джонсом, с Сонделиусом, но не снискал сочувствия и начал обдумывать политическую кампанию, как обдумывал, бывало, свои опыты.
Он видел, какие страдания несла чума, и едва одолевал искушение забыть свой опыт, отказаться от возможного спасения миллионов ради немедленного спасения тысяч. Инчкеп Джонс, несколько успокоившись под мягким кнутом Сонделиуса и получив возможность вернуться к благотворной рутине, повез Мартина в деревню Кариб, где из-за множества зараженных грызунов заболеваемость была выше, чем в Блекуотере.
Они неслись от столицы по белым, усеянным ракушками дорогам, мучительным для отравленных солнцем глаз; из пригорода Ямтауна, где тонут в пыли лачуги, они попали в край прохладных бамбуковых рощ и пальм и зарослей сахарного тростника. С вершины холма спустились по извилистой дороге к взморью, где гудит в известковых пещерах высокий прибой. Казалось невозможным, что этому радостному берегу грозит чума, мерзкое исчадье темных переулков.
Машина мчалась сквозь звонкий пассат, певший о белых парусах и гордых людях. Они неслись вперед, туда где под Карибским мысом пенятся гребни волн и где вокруг одинокой царственной пальмы на косе шумит веселый ветер. Тихо въехали в жаркую долину и подкатили к деревне Кариб и к притаившемуся чудовищу.
Чума была страшна в Блекуотере. В Карибе она была концом всего. Крысиные блохи нашли привольное жилье в меху земляных белок, которые водились по деревне в каждом саду. В Блекуотере с первых дней проводилась изоляция больных, в Карибе же смерть была в каждом доме, и деревня была оцеплена жандармами, которые, держа наготове штыки, никого, кроме врачей, не впускали и не выпускали.
Мартина повели по вонючей улице мимо домов с крышами из пальмовых листьев и стенами из бамбуковых шестов, обмазанных коровьим пометом, домов, где люди жили вместе с домашней птицей и козами. Он слышал кричавших в бреду; двадцать раз видел страшное лицо — втянутые щеки, запавшие, налитые кровью глаза, раскрытый рот, — лицо, отмеченное черной смертью; и видел раз прелестного ребенка, девочку, в предсмертном оцепенении: язык ее был черен, могильный запах стоял вокруг.
Они бежали, бежали на Карибский мыс, к пассату, и когда Инчкеп Джонс спросил: «Вы и теперь будете говорить об экспериментах?» — Мартин покачал головой, стараясь вызвать в памяти образ Готлиба и все их маленькие проекты: «Половине ввести фаг, половине строго отказать».
Ему пришло на ум, что Готлиб, в своем затворническом простодушии, не представляет себе, что значит добиваться проведения опыта в истерике эпидемии.
Он пошел в «Ледяной Дом»; выпил по стакану с напуганным конторщиком из Дербишира; вновь увидел перед собою глаза Готлиба, глубокие, требующие, и дал клятву не поддаться состраданию, которое в конечном счете сделает всякое сострадание бесплодным.
Если Инчкеп Джонс не может понять необходимость опыта, нужно обратиться к губернатору, к полковнику Роберту Фэрлембу.
Губернаторский дом, хоть и считался официально главным правительственным зданием Сент-Губерта, представлял собою крытый тростником бунгало чуть побольше Пенритской Хижины. Увидев его издали, Мартин приободрился, и в девять часов вечера он поднимался на широкое крыльцо так свободно, точно зашел мимоходом в гости к соседу в Уитсильвании.
Его остановил угнетающе вежливый лакей, ямайский негр.
Мартин буркнул, что он доктор Эроусмит, председатель Мак-Герковской Комиссии, и что он просит извинить за причиненное беспокойство, но ему необходимо немедленно переговорить с сэром Робертом.
Самым кротким и нудным тоном слуга стал объяснять, что доктору, гм, лучше переговорить с главным врачом, когда над перилами веранды показалось широкое румяное лицо и сочный голос прогудел:
— Впусти его, Джексон, и не будь дураком!
Сэр Роберт и леди Фэрлемб кончали обедать за круглым столиком на веранде, уставленным ликерами, кофейным прибором и мерцающими, как звезды, свечами. Она — худенькое, нервное ничто; он — толстый, очень красный, несомненно смелый и вконец растерявшийся человек; и в такое время, когда ни одна прачка не отваживалась прийти ни в один дом, его крахмальная манишка сияла белизной.
Мартин был в полюбившемся ему теперь полотняном костюме, в мягкой помятой рубашке, которую Леора все собиралась выстирать.
Мартин объяснил, что он намерен сделать — что он должен сделать, если мир хочет когда-нибудь разделаться с глупой привычкой болеть чумой.
Сэр Роберт слушал благосклонно. Мартину казалось уже, что губернатор его понимает, но тот, дослушав до конца, прорычал:
— Молодой человек, если бы я командовал на фронте дивизией и во время боя, во время жаркого боя, какой-нибудь писарь из военного министерства попросил бы меня поставить на карту всю операцию, чтоб испытать какое-то его маленькое изобретение, — как вы полагаете, что бы я ответил? Сейчас я почти бессилен — господа врачи забрали все в свои руки, — но, насколько окажется в моей власти, я, конечно, буду препятствовать вам, янки-вивисекторам, вмешиваться в дело, используя нас, как груду вонючих, — извините, Эвелин, — груду вонючих трупов. Спокойной ночи, сэр!
Благодаря ловкой напористости Сонделиуса Мартин получил возможность представить свой план Особому Комитету, состоявшему из губернатора, временно распущенного Совета попечителей народного здоровья, Инчкепа Джонса, нескольких мягкосердечных членов Палаты и самого Сонделиуса, присутствовавшего в качестве неофициального лица, что во всех концах земли помогало ему маскировать свою веселую тиранию. Сонделиус умудрился даже ввести в комитет негра-врача, Оливера Марченда, конечно не как самого образованного человека на острове (что было для Сонделиуса подлинным основанием), но как «представителя рабочих на плантациях».
Сам Сонделиус был таким же противником бесстрастных экспериментов Мартина, как и Фэрлемб; он считал, что все эксперименты должны проводиться в лабораториях (при помощи каких ухищрений, было для него не совсем ясно), не нарушая течения милых его сердцу эпидемий; но он никогда не мог устоять перед такой романтикой, как невинное заседание Особого Комитета.
