Далее происходили переговоры между родственниками пациента, желающими его выкупить сначала за маленькую сумму, затем за более крупную. Другие голоса советовались, как им убить пациента. Затем родственников заманили на лестницы и сбросили в замковый ров, откуда доносились их крики и предсмертное хрипенье. Потом появилась жена тюремного надзирателя, которая отрезала кусок за куском его тела от ног и до груди, жарила и ела. Раны она посыпала солью. По шатким лесам пациента подняли на небеса, на одно за другим, вплоть до восьмого, мимо ангельских хоров, славящих его имя. Потом из-за какой-то ошибки он был возвращен назад на землю… За столом сидели люди, ели и пило что-то, источающее изысканный аромат, но когда ему протянули бокал, бокал исчез из рук и он испытал ужасную жажду. Потом он должен был часами считать и пересчитывать. Ему протянули бутылочку небесного напитка, но только он хотел ее взять, бутылочка раскололась, содержимое потекло между пальцами, застывая нитями, как клей. Потом произошла большая битва между его мучителями и родственниками, которую он сам не видел, но слышал звуки ударов и стоны.
«Леса, моря и реки», которые здесь фигурируют, известны нам как символы массы. Но здесь они как будто бы находятся в состоянии преобразования в символы, а потому еще не отделены от масс, которые ими замещаются. Они заселены «ужасными человекозвериными существами, которых никогда еще не видал человеческий глаз». Возникновение такого количества новых существ путем комбинирования старых — работа превращения. Здесь больной снова не участвует в превращении, но тем активнее изменяется и превращается окружающий его мир. Все эти новые создания являются перед ним большими массами. Любопытно, что привычные моря, леса и реки, в которых жизнь возникает и разворачивается естественным образом, вдруг сменяются «мастерскими всех ремесел». Производство также отождествляется с превращением — точка зрения, которую горячечные больные разделяют со многими примитивами. Ремесла раздельны, как существа различного происхождения, и создается впечатление, что они существуют, собственно, для того, чтобы быстро производить в свет массы различных вещей. Речь идет об абстрактном трудовом процессе и его результатах, он осуществляется теми же комбинированными существами.
Потом снова появляются стены, на этот раз как море, но заполненное уже не «человекозвериными существами», а тысячами маленьких кораблей. В них сидят голые мужчины и женщины, именно благодаря наготе равные друг другу, равные также в силу своей зависимости от ритма музыки. Здесь также речь идет о массовидности, на этот раз массовидности пар и спаривания. Парами они протыкаются копьями, кровь стекает в море, окрашивая его в красный цвет. Но являются новые и новые множества пар.
«Пассажирский поезд, из которого вышло множество людей» требует более подробного объяснения. Под поездом подразумевается множество людей, которые весь долгий отрезок пути движутся в одном и том же направлении, хотя и разделенные стенками купе, но так, что они не могут разделяться по собственному желанию, как это происходит, например, на станциях. Там, куда они прибывают, оказывается достигнутой общая для всех цель, даже если они отправлялись из разных мест. В момент прибытия, уже на подходе к конечной станции, они встают и скапливаются в проходе, стоя у окон. В этот момент замечается легкая форма массового возбуждения: они здесь вместе, соединенные общей целью. Движение, происходящее после высадки, когда они сами проделывают последнюю часть общего пути, то есть переход по перрону к вокзалу, знаменует собой угасание этой легкой формы массы.
На наблюдателя высадка из поезда после того, как мимо пронеслись чужие лица, прижатые к дверям и окнам, оказывает совсем другое воздействие, чем на самих пассажиров. Для него важно среди этих чужих лиц обнаружить одно или два знакомых или найти того, кого он должен встретить. Следовательно, для больного, который наблюдает, но сам не участвует, «поезд, из которого выходит множество людей» приходит как по заказу. Можно добавить, что все это представляется на большом вокзале, куда прибывает множество поездов.
«Смерть» почти сразу превращается в «мертвую тишину». Хотя обычно мы понимаем под этим лишь особенно глубокую тишину, для больного «мертвое» выделяется из этого словосочетания; мертвые толпами окружают его со всех сторон как призрачные существа.
По пути на небо он минует ангельские хоры, поющие ему славу. Ничто не отражает лучше природу славы. Мечтающий о славе мечтает именно об этом: о хорах существ, лучше всего людей, бесконечно возглашающих его имя. Это тоже масса мягкой природы. Однажды собравшийся хор остается на том же самом месте и, как бы высоко он ни забирал, он не забирает человека целиком, не забирает у него ничего, кроме имени.
Через весь отчет проходит спор между двумя враждебными группами: с одной стороны, родственники больного, которые хотят его освободить или выкупить, с другой — враги, стремящиеся его убить. Предмет спора — он сам, точнее, его тело. Все начинается с переговоров, сумма повышается, он обходится родственникам все дороже. Сторонники его попадают в замковый ров, где стонут и хрипят; о массах мертвых и умирающих подробно говорилось при исследовании войны. Посаженного в тюрьму пациента мучали на каннибальский манер, съедая кусок за куском его тело. Спор между мучителями и родственниками привел к большой битве; он слышал ее звуки, в частности, стоны раненых. Этот бред содержит, следовательно, кроме всего прочего, знакомую нам двойную массу, разряжающуюся в войне. Конкретные этапы ее развития вплоть до самой битвы в этом делирии сильно напоминают соответствующие этапы военных действий у примитивов.
Можно сказать, что в этой болезни налицо буквально все проявления массы. Их редко можно наблюдать в столь отчетливом и концентрированном виде.
Подражание и притворство
Слова «подражание» и «превращение» часто неразборчиво и неточно применяют для описания одних и тех процессов. Целесообразно их развести. «Подражание» и «превращение» ни в коем случае не одно и то же, их тщательное различение поможет лучше разобраться с процессами собственно превращения.
Подражание — это нечто внешнее, им предполагается, что нечто находится перед глазами и его движения копируются. Если речь идет о звуках, то подражание — не больше, чем их точное воспроизведение. О внутреннем состоянии того, кто подражает, отсюда нельзя сделать никакого вывода. Обезьяны и попугаи подражают, но при этом, очевидно, совсем не меняются. Им неизвестно, что представляет собой то, чему они подражают, оно не пережито ими изнутри. Они могут перескакивать от одного к другому, но последовательность, в которой это происходит, не имеет для них ни малейшего значения. Поверхностность облегчает подражание. Подражают обычно какой-то отдельной черте. Поскольку это, по самой природе явления, черта, бросающаяся в глаза, подражание часто кажется способным охарактеризовать свой предмет, хотя на самом деле этого не происходит.
Человека можно опознать по часто им употребляемым определенным словосочетаниям, поэтому попугай, который ему подражает, может в этом смысле о нем напомнить. Но эти самые словосочетания вовсе не обязательно характерны именно для этого человека. Может быть, это были фразы, произнесенные специально для попугая. Тогда оказывается, что попугай подражает несущественным чертам, и тот, кто не в курсе дела, никогда не узнает по ним человека. Короче говоря, подражание, или имитация, — это самый первоначальный импульс к превращению, не получающий затем развития. Такие импульсы могут следовать быстро один за другим и относиться к самым разным предметам, что особенно наглядно демонстрируют обезьяны. Именно легкость имитации препятствует ее углублению.
Превращение же по отношению к двухмерности подражания выглядит телом. Переходной формой на пути от подражания к превращению, где остановка на полпути делается сознательно, является притворство.
Выказывать себя другом, имея враждебные намерения, как это делается во всех позднейших формах власти, — это ранний и важный род превращения. Оно здесь «поверхностно», касается только внешних признаков — шерсти, рогов, голоса, походки. Под ними прячется охотник, сущность которого, так же как и его намерения, ими не затронута и под их воздействием не может измениться. Это предельное разделение внешнего и внутреннего, дальше которого пойти невозможно, полностью воплощается в явлении маски. Охотник свободно владеет собой и своим оружием. Но он господствует и над образом зверя, им изображаемого. Он распоряжается сразу и тем, и другим. Он, так сказать, является обоими одновременно и будет оставаться ими, пока не достигнет своей цели. Поток превращений, на которые он способен, остановлен: он занимает сразу две позиции, причем одна находится внутри другой и обе четко отграничены друг от друга. Внутреннее хорошо запрятано за внешним. Дружественно-безвредное — снаружи, враждебно-смертельное — внутри. Смертельное обнаруживает себя только в заключительном акте.
