сидел мой наблюдатель. Не обращая на него никакого внимания, я прошел со своим чемоданом мимо него и занял в вагоне место неподалеку, чтобы он видел меня и в особенности мой чемодан. Около самой Москвы, оставив чемодан на месте, я вышел на площадку вагона, когда поезд остановился на небольшой станции.
Я заметил, что мой «рыжий» остался сидеть на своем месте, но осторожно выглядывал из окна, чтобы убедиться, не сойду ли я на этой станции. Я надеялся, что большой уверенности у него в этом не будет, так как мой чемодан оставался в вагоне. И я, действительно, продолжал стоять на площадке вагона, не выходя на станцию. Но когда поезд тронулся, я спустился на ступеньки вагона и, выждав, когда он прибавит хода, соскочил уже на ходу… Я покатился по насыпи, но сейчас же поднялся и, когда поезд уже уходил, выскочил на полотно железной дороги, чтобы меня нельзя было увидеть из окна вагона. И с большим удовлетворением увидал, что поезд уходит все дальше и дальше, все быстрее и быстрее, а кроме меня, позади него никого нет! Мой «рыжий» уехал дальше в Москву! Правда, с ним уехал и мой чемодан, но эта потеря была вознаградима. Я так был рад удаче, что начал даже танцевать тут же, на полотне железной дороги. Если бы кто-нибудь со стороны мог меня видеть, он, наверное бы, подумал, что человек сошел с ума!
Маленькая станция, на которой я оказался, была верстах в десяти от Москвы. Недалеко было Петровское-Разумовское, которое я хорошо знал и где жил мой брат с женой. К ним я и направился. Было яркое солнечное утро, в небе пели жаворонки, я шел в высокой густой траве. На душе у меня тоже пели жаворонки! Со смехом я представлял себе, как должен себя чувствовать «рыжий», не дождавшись в вагоне моего возвращения с площадки, и какой доклад должен он будет представить по начальству…
Не без труда отыскал я брата – адрес его я знал лишь приблизительно. На мое счастье, он и его жена сидели на террасе дачи. У них я и переночевал и на следующее утро отправился дальше.
Выехал я прямым направлением на Киев. Я никогда раньше не бывал в этом городе – и теперь с любопытством и интересом ходил по его улицам. Мне очень нравилась эта толпа, по-южному пестрая и веселая. Нравилась живая и сильно отличающаяся от московской и петербургской речь.
Все здесь были пестро перемешаны – украинцы, евреи, поляки. Это отражалось на всем – на костюмах, на говоре, даже на манерах. Когда я немного обжился в Киеве, мне нравилось приходить по утрам на крутую Прорезную, спускавшуюся к Крещатику – здесь всегда собирались крестьянки из окрестных деревень; они приходили в город продавать молоко, сливки, творог, малину…
Для них это было, по-видимому, не только базаром, но и своего рода клубом – быстрая, мягкая и в то же время гортанная (с придыханием) украинская речь катилась, как круглые камушки. И для своего клуба они, видимо, старательно наряжались – были в ярких расшитых рубашках, с бусами и в лентах – совсем как в опере. Таких – совершенно таких же – я до сих пор видел только в театре, когда смотрел «Наталку-Полтавку» или «Запорожца за Дунаем»…
Тут впервые я услышал тот приятный народный и природный украинский язык, который так мало похож на придуманный и как будто шутовской язык, каким говорили и говорят сочинившие его украинские, вернее, галицийские интеллигенты. А как хорош был казавшийся для Киева широким Крещатик, как хороши были старые киевские соборы и церкви! Какой единственный в своем роде вид открывался сверху из Царского сада на Днепр и Заднепровье! Если бы я не был москвичом, я хотел бы быть киевлянином…
Я перевидал товарищей, расспросил их, как поставлена была крестьянская работа, присутствовал на заседании Киевского комитета. Как все было тут не похоже на Москву и Петербург – и тот и другой отсюда казались какими-то тусклыми, серыми городами. И насколько все здесь было живописнее, свежее, красочнее. Некоторые из членов комитета пришли в вышитых крестьянских рубашках – одна была в украинском костюме и с длинной косой, совсем как те украинки, что приходили на Прорезную. Окно комнаты, в которой происходило заседание комитета, находилось в нижнем этаже и выходило в густой сад. На столе был большой поднос с вишнями, в углу огромный букет сирени… Юг здесь чувствовался всюду и во всем – солнечный, красочный.
В Киеве я встретился с Михаилом Степановичем Биценко, которого знал раньше, еще по Москве. Это был опытный крестьянский работник, хорошо знавший жизнь украинского крестьянства, имевший среди крестьян огромные связи. Когда я видел его в Москве, он ничем не отличался от всех окружающих – он был культурный агроном, с высшим образованием, трезво и даже сурово относившийся к своим революционным обязанностям.
Для нас в Москве он был чем-то вроде эксперта и специалиста по крестьянской работе (его жена, Анастасия Биценко, позднее прославилась тем, что застрелила в Саратове одного из крестьянских усмирителей, генерала Сахарова, за что получила каторгу; при советской уже власти она присоединилась к большевикам и заняла видный пост в Комиссариате земледелия).
Здесь, в Киеве, Михаила Биценко нельзя было узнать – в родной ему Украине он как-то сразу превратился в украинца. Вместо пиджака на нем теперь была крестьянская украинская рубаха, говорил он мягким украинским говором и даже на обращенную к нему по-русски речь отвечал по-украински. Даже лицо его преобразилось – стало как-то мягче и ласковее. Но вместе с тем – ничего вызывающего, ничего подчеркнутого, тем более антирусского в нем не было. Он просто очутился в родной стихии и, как рыба, плавал в воде, наслаждаясь солнцем и всеми привычными с детства переживаниями. Такой украинец, как он, даже москалей, даже кацапов, заставлял любить Украину. Украина – была просто одним из многочисленных лиц огромной многоплеменной России, одной из неразрывных ее частей, как Волга, как Крым, как Урал, как Сибирь…
Биценко сообщил мне, что в конце июня на одном из хуторов в глуши Черниговской губернии состоится большой крестьянский съезд – крестьянских работников нашей партии, и очень советовал мне побывать на нем, чтобы познакомиться с постановкой крестьянской работы на
