Екатеринослав. В Чернигове, по указанию Биценко, я повидался с Петром Федоровичем Николаевым, старым народником-революционером, замешанным еще в дело Каракозова (покушение на Александра II в 1866 году). Пять лет он провел на Александровском заводе в Забайкалье на каторге. Николаев, высокий старик с огромной и живописной седой бородой, в белой длинной вышитой рубахе, походил на мельника. Он считал себя членом нашей партии, у него всегда собиралась местная революционная молодежь. Полиция, конечно, его хорошо знала, но не трогала – он был как бы достопримечательностью города Чернигова. Для молодежи он был живым памятником славного революционного прошлого и как бы из другого поколения, через десятки лет, тюрьмы и каторгу, протягивал ей руку. На каторге (с 1867 по 1872 год) он встречался с Николаем Гавриловичем Чернышевским, который для нашего поколения был уже легендарной фигурой.
Николаев встретил меня ласково, как встречал всех приезжих и приходивших к нему, сообщил, где должен состояться крестьянский съезд, – оказывается, он уже начался и мне надо было спешить. Он происходил в большом селе (если не ошибаюсь, Борзня) – между Нежином и Черниговом, в 30 верстах от последнего. Николаев же указал мне и знакомого крестьянина, который может меня туда отвезти.
Мой возница был украинский крестьянин, с широкой бородой и детскими голубыми глазами, ему было уже за 40 лет. Экипаж его был очень немудреный: простая крестьянская телега без рессор, но сидеть и ехать в ней было приятно и удобно, потому что она была полна душистого сена. Лошаденка была тоже плохонькая, но бежала исправно и даже без понуканий.
Узкая проселочная дорога вилась среди хлебных полей, спускалась с одного пологого холма на другой. Стоял чудесный летний день. Все это путешествие было для меня сплошным наслаждением. Иногда вдали видны были хутора с высокими шестами украинских колодцев. Мы миновали несколько деревень, в одной из них на холме стояла живописная белая церковь с зеленым куполом. Кругом царил мир. Я всей душой вбирал в себя все эти впечатления – все это так не походило на Москву и Петербург, с их сутолокой жизни, каменными улицами, вечной тревогой за себя и за других.
Но интереснее окружающего оказался мой возница. Сначала он осторожно присматривался ко мне, потом у нас начался интересный разговор. Думаю, что от Николаева он уже знал, кто я такой, то есть что я революционный работник, интересующийся крестьянским движением и сочувствующий ему, потому что скоро наш разговор принял совершенно определенный характер.
Он стал рассказывать мне, что происходило в их округе в октябре 1905 года, и развернул передо мной широкую картину, о возможности которой я даже приблизительно не подозревал.
Уже летом 1905 года то здесь, то там начали вспыхивать так называемые аграрные беспорядки. Но это были именно «беспорядки», то есть проявления глухого недовольства крестьян существующим положением. То вспыхнет в какой-нибудь экономии забастовка среди сельскохозяйственных рабочих (батраков), то крестьяне самовольно запашут участок помещичьей земли и их оттуда выгоняют полицейской силой; кое-где происходили стычки с полицией и стражниками, драка и избиение крестьян. Кое-где появлялся и «красный петух» (поджоги сена, сараев и домов управляющих).
Но все это было неорганизованно, случайно, почти стихийно. Потом начали появляться «ораторы», как мой собеседник называл, очевидно, наших партийных крестьянских работников, старавшихся внести в разрозненные вспышки организованность, сделать их одновременными; появились листки, литература привозная и самодельная.
Движение постепенно стало принимать более организованный характер, полиции приходилось все труднее, и губернское начальство уже не справлялось с разлившимся по всей губернии движением. Наступил октябрь 1905 года, объявлен был царский Манифест, «свободы»…
В их селе проведено было несколько больших митингов, в которых принимали участие как приезжие «ораторы», так и местные молодые крестьяне, которые уже познакомились с нашей литературой и называли себя «партийными».
Все местные сельские власти – старшины, старосты, десятские – были переизбраны, предупрежден был еврейский погром, который старалась устроить полиция при помощи местных черносотенцев и кулаков: хотели громить лавки деревенских торговцев-евреев, но вновь избранные сельские власти твердой рукой этому помешали в самом начале.
Большой отряд стражников должен был прибыть на место, чтобы расправиться с «бунтовщиками», о чем крестьяне узнали заранее и приняли свои меры. Они загородили все проезды, вырыли глубокие канавы и оставили свободной только главную широкую улицу, которая под прямым углом загибалась уже в самой деревне.
И здесь укрепили на земле плуги, сохи и бороны, перевернув их вверх лемехами кверху; их они сверху слегка забросали землей, навозом и соломой; все эти сохи и бороны были между собой крепко связаны веревками и даже цепями. Можно себе представить, что здесь произошло, когда большой отряд стражников и казаков с гиком и свистом ворвался в село для расправы с бунтовщиками и повернул на главную улицу… А бунтовщики в это время сидели, притаившись, по своим избам. Этот страшный эпизод был серьезным уроком для карателей, и деревню эту надолго оставили в покое.
Тогда крестьяне спокойно и серьезно принялись устанавливать у себя новые земельные порядки: все было уже давно ими продумано и намечено. «На болоте целыми ночами с фонарями обсуждали всей деревней», – проникновенно говорил крестьянин.
Был собран сход, принят приговор, под которым все подписались; неграмотные вместо подписи ставили кресты; была выбрана депутация к местной помещице, которая владела здесь большими землями: ей предложили собрать все свои ценности, запрячь экипаж и через сутки выехать со всей семьей из имения и из их села, так как здесь ей больше делать нечего: по приговору всего села ее земли и имение переходят в общественное заведование и пользование крестьян. Помещики уже нажились, сами своим трудом обрабатывать землю не могут и поэтому им нечего делать в селе – пусть едут куда хотят; крестьяне зла им не желают.
Пользоваться землей могут лишь те, кто сами на ней работают, поливают ее своим потом. Помещице пришлось подчиниться и уехать. Немедленно же после ее отъезда был собран новый сход; были выработаны правила заведования панским имуществом, выбрано несколько крестьян для заведования отдельными отраслями хозяйства и для общественного ведения его. Приведено в исполнение решение закрыть казенную винную лавку. Обобществленное хозяйство помещицы сразу же пошло полным ходом. Все работы выполнялись по наряду, все доходы поступали в общую кассу. Все в селе
