Именно после окончания финской войны, 4 июня 1940 г. были введены генеральские звания. Газеты несколько недель печатали длиннющие списки — всего 949 новоиспеченных генералов! Высшей награды страны — звания Героя Советского Союза — было удостоено 412 человек (в четыре раза больше, чем будет награждено за мужество, проявленное в битве за Москву!). Все должны были понять, что мы победили самого сильного противника, какой только мог быть, и уж теперь-то Красная Армия хоть кого в бараний рог согнет. Безудержное бахвальство дошло до того, что финскую кампанию приказано было считать самым крупным событием мировой войны, не в пример каким-то там стычкам во Франции или в Северной Африке...
«Мы должны готовиться не к такой войне, какая идет сейчас, — ведь это же не война, а игра в бирюльки, — проповедовал 20 мая 1941 г. «всесоюзный староста» Калинин, — а к такой войне, как, например, война с Финляндией...» [1, с. 443]
Заносчивость и апломб самовлюбленных выскочек не покидали кремлевских властителей до самой последней минуты. 16 июня 1941 г. они заявили (устами первого заместителя Молотова тов. Вышинского) поверенному в делах Великобритании в СССР, что «для Советского Союза нет никаких оснований проявлять какое-либо беспокойство. Беспокоиться могут другие» [69, с. 743]. Несколькими днями раньше другой заместитель Молотова по МИДу, С.А. Лозовский буквально отчитал посла США Штейнгардта, который сунулся было с предложениями об укреплении межгосударственных отношений накануне «величайшего кризиса, который СССР будет переживать в ближайшие 2—3 недели». «Советский Союз относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы, — отчеканил товарищ Лозовский. — Если бы нашлись такие люди, которые попытались это сделать, то день нападения на СССР был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны» [69, с. 727].
Так армию готовили к «такой войне», которую она и начнет, когда захочет, и закончит, как только сочтет это для себя выгодным. Так встреча в июне 1941 г. с вермахтом, который весьма отличался от финской или польской армии и численностью, и технической оснащенностью, стала для бойцов и командиров Красной Армии той самой, парализующей разум и волю, «неожиданностью».
Второй фронт в тылу
У негативных последствий «освободительных походов» была еще одна составляющая. Почти полностью обойденная вниманием отечественных историков, она по степени влияния на ход боевых действий оказалась гораздо весомей, нежели мифическая «внезапность нападения».
Война началась на чужой земле. Вспомните, уважаемый читатель, географические названия, которые мелькали при описаниях боевых действий в первых трех частях нашей книги: Иматра, Сортавала, Лахденпохья, Алакуртти, Меркине, Алитус, Индура, Сидра, Валпа, Браньск, Крыстынополь, Жолкев, Радзвиллув, Шельвув, Стоянув, Оплуцко... В таких ли местах рязанских крестьян можно было поднять на Отечественную войну? Да и если бы только рязанских...
Сандалов в двух строках своей монографии мимоходом замечает, что на укомплектование 14-го мехкорпуса (т.е. танковых войск, элиты армии) прибыло «большое количество коренных жителей Среднеазиатских республик, слабо владевших или совсем не знавших русского языка» [79].
Какое же отечество должны были защищать эти дети гор и степей, волею судьбы заброшенные в болота Восточной Польши, временно (с 39-го по 45-й год) называвшейся «Западной Белоруссией»?
Но «освобожденные территории» — это не только леса, поля и реки. Это многомиллионное, многонациональное местное население, с которым даже за неполные два года (с сентября 1939 г.) партия и НКВД успели проделать огромную воспитательную работу. В ряде случаев эту работу правильнее будет назвать «перевоспитательной». В сентябре 1939 г. Красную Армию встречали цветами. Это не выдумки «красной пропаганды». Украинское население Галиции и Волыни, оказавшееся в довоенной Польше на положении людей второго сорта на родной земле, с радостью и надеждой восприняло воссоединение со своими единокровными братьями из восточных земель. Что же касается народной молвы о массовых расстрелах и голодоморе 1933 года, то она казалась многим жителям Западной Украины слишком страшной для того, чтобы быть правдивой.
С не меньшим волнением присматривались к новой действительности и чекисты. Судоплатов без тени стеснения пишет в своих воспоминаниях: «...во Львове атмосфера была разительно не похожа на положение дел в советской части Украины. Во Львове процветал западный капиталистический образ жизни, оптовая и розничная торговля находилась в руках частников, которых вскоре предстояло ликвидировать...» [162]
Ликвидировали быстро и решительно. Насильственная коллективизация в деревне, «национализация» (т.е. внесудебная реквизиция частной собственности) в городах, роспуск всех и всяческих политических, общественных, культурно-просветительских организаций, гонения на церковь и верующих (в особенности на связанных с Западом католиков и униатов). Бдительность «чекистов» дошла до того, что они не поленились перечитать тысячи сочинений выпускников польских школ — на предмет выявления «шибко умных и грамотных» — семьи которых первыми загрузили в товарные вагоны, уходящие в Сибирь [129]...
По самым минимальным оценкам, более 400 тысяч жителей присоединенных территорий были высланы в Сибирь и Казахстан просто по решению местных «административных органов». Иногда — надо полагать, в порядке черного юмора — уроженцев Польши, ни сном ни духом ни слыхавших про Троцкого, увозили из родных домов на основании Приказа НКВД СССР от 30 июля 1937 г. как «членов семей троцкистов и диверсантов» [161].
Сосланным в Сибирь, можно сказать, повезло. Большая часть их осталась в живых. От нечеловеческих условий транспортировки и проживания в гиблых местах погибло «только» 16% депортированных. Судьба других была гораздо трагичней. Так, специальным постановлением Политбюро ЦК ВКП (б), за личными подписями Сталина, Ворошилова, Молотова, Микояна, Калинина и Кагановича, в марте 1940 г. были заочно, «без вызова арестованных и без предъявления обвинения», приговорены к смерти без малого 25 тыс. человек: пленные офицеры польской армии (большинство которых не сделали ни одного выстрела по Красной Армии), а также гражданские чиновники Восточной Польши.
Основание: «...находясь в лагерях, они ведут антисоветскую агитацию (на польском языке? среди вертухаев? — М.С). Каждый из них только и ждет освобождения, чтобы иметь возможность активно включиться в борьбу против советской власти...» [16]
Всего с сентября 1939 по февраль 1941 г. в западных областях Украины и Белоруссии органами НКВД/НКГБ было арестовано 92 500 человек. Среди них: 41 тысяча поляков, 23 тысячи евреев, 21 тысяча украинцев, 7,5 тысячи белорусов [160]. Дискриминации по национальному признаку не было, «досталось» всем. В частности, в Западной Белоруссии чекисты ухитрились выявить некую «еврейско-фашистскую организацию проанглийской направленности»...
По тому же сценарию, но только в еще более сжатые сроки, происходила советизация Прибалтики. Единственное отличие было в том, что если в оккупированной Восточной Польше от «глубоких социальных преобразований» пострадало главным образом зажиточное меньшинство, то в странах Балтии переход на советские деньги, советские цены и советские зарплаты привел к обнищанию большинства рабочих, ремесленников, служащих, крестьян.
За несколько недель до войны масштаб репрессий значительно вырос. К июню 41-го общее число арестованных в западных областях Украины и Белоруссии выросло до 107 тыс. человек. В двухмиллионной Латвии только за 14—17 июня 1941 г. было репрессировано (арестовано или выслано) 9156 человек, а всего из трех стран Прибалтики было депортировано 49 331 человек [155, 160, 161]. Заметим, что и эти цифры — минимальные из встречающихся в литературе.
В результате столь тщательной «зачистки» тыловой район будущих военных действий начал превращаться в действующий фронт, причем еще ДО 22 июня 1941 года.
«С наступлением весны 1941 г. обстановка у границы резко обостряюсь в связи с частыми инцидентами. Без оружия и в одиночку нам не разрешалось никуда отлучаться... в первой роте нашего батальона однажды исчез дозор из двух бойцов. Через несколько дней одного из них нашли пронзенного штыком его же винтовки и приколотым к земле, второго же вообще не нашли...»
Это строки из уже цитированных выше воспоминаний Л.В. Ирина, курсанта учебной роты Гродненского укрепрайона. А вот Герой Советского Союза Ф.Ф. Архипенко (в те дни — молодой летчик 17-го ИАП) вспоминает, как «весной 1941 года по заданию комиссара в одной из деревень под Ковелем мне довелось прочитать доклад, посвященный дню Красной Армии... Во время доклада под окнами раздалось несколько выстрелов... Атмосфера вокруг была довольно напряженной, и пришла мысль, что неплохо бы быстрее уехать отсюда, пока жив. Хотя меня оставляли ночевать, я настоял на отъезде и на извозчике уехал в Ковель, всю дорогу держа пистолет в готовности за пазухой... перед войной в тех местах нередко пропадали командиры из других частей и, находясь вне воинской территории, приходилось быть бдительным...» [59]
