*
Еще гремели пиры и встречи, еще плескала по городу хмелевая радость удачи, а во владычных палатах, отай, собрался боярский совет: владыка Иоанн, в клобуке с воскрылиями, с панагией[82] цареградской работы и золотым с каменьями крестом на груди сидел в кресле, постукивая тростью и хмурясь. Бояре говорили в черед. Степенной, Есиф Захарьинич, успевший воротиться из Москвы, стоял, оборотясь спиною к предсидящим и взяв руки фертом, слегка постукивая носком тимового шитого жемчугом зеленого сапога, глядел сквозь рисунчатый переплет оконницы, забранной желтоватыми пластинами карельской слюды. Свисающие рукава дорогого опашня свободно от плеч опускались почти до полу.
– Нать изловить! – произнес он сурово, не оборачиваясь.
Оба посадника, Тимофей и Юрий, поежились. У Василия Борисыча лоб пошел испариною: Анфала везли на его санях, и, по справедливости, отвечать за беглеца должен был он.
– Ивана утопили, Анфал того николи не простит! – тяжело договорил Есиф Захарьинич, и во второй раз было произнесено давнее о волке и волчонке.
– А ежели не изловят?
Тимофей Юрьич пошевелился в раскладном холщовом креслице, поднял хмурый взор.
– Надея есь! – выговорил он. – Михайло Рассохин!
– Беглеч?! – жестко вопросил, не оборачиваясь, Есиф Захарьинич. – Он-ить к великому князю беглеч!
– Говорено с им! – подал голос молчавший доселе Юрий Дмитрич.
Есиф Захарьинич глянул, оборотясь, и владыка, пошевелясь, пристукнул посохом:
– За выдачу Анфала простить рассохинские вины?
Есиф Захарьинич, вновь отворотясь, молча перевел плечьми.
– В первый након! – вымолвил сквозь зубы.
За окном пошумливал город, слышались пьяные клики, пронзительно выговаривала в руках искусника пастушья дуда, ведя плясовой мотив.
– Можно и… – не договорил степенной. Конечно, помыслили враз воеводы. Рассохину слова не давали, можно и… И каждый, про себя, не договорил.
Разумеется, оставить в покое беглеца Анфала новгородская господа никак не могла, справедливость чего выказалась совсем невдолге, всего через три года.
А на другое лето и еще новая учинилась пакость. Постриженный Герасим, свержи с себя монашеский чин, бежал из монастыря прямиком к Анфалу Никитину, который, невзирая на новгородскую засаду, достиг-таки Вятки, где и начал уже собирать себе новую рать.
Глава 5
Есть люди, которых невозможно представить детьми.
Даже в отроческой ватаге они глядятся старше своих лет, снисходительно указуя несмышленышам, как взбираться на спину неоседланной лошади, как пихаться шестом, стоя в узкой долбленке, как держать деревянный меч в детских «сражениях», как лучше кидать биту, как не трусить, укрощая разъяренного быка. Юношей такой парень уже учит сверстников правильно держать топор, ловко и чисто вырубать угол клети «в крюк» или «в потай», и не понятно – где этому и сам-то выучился? Не моргнув глазом режет скотину, нанося ей меткий удар по темени и враз, ножом, перехватывая горло. А там уже и ходит в ушкуйные походы с шайкою «охочих молодцов» или «молодых людей», где первым лезет на бревенчатый частокол крепости и, ожесточен ликом, рубит людскую плоть… Но как выглядел такой парень в том нежном отрочестве, когда без материнской заботы и ласки дитяти еще не прожить? Робел ли когда? Плакал ли, уткнувшись в материн подол? Замирал ли восхищенно, слушая бабушкины сказки? Бегал ли за каким иным парнем старше себя, учась хотя бы и властвовать над другими? Нет, этого всего не представить и не понять. Словно и не было того, словно и родился тем самым удальцом, как греческая древняя богиня Афина из головы Зевса[83], уже взрослой и в полном вооружении! Таковым и был Анфал Никитин.
Недаром именно ему, а не старшему брату Ивану, главному воеводе двинскому, удалось бежать с пути, когда их, закованных, вместе с Родивоном и Герасимом везли уже по зимнему санному пути в Новгород, чтобы там предать вечевому суду.
Сейчас Анфал сидел в избе с сотоварищем Михайлой Рассохиным, бежавшем из Нова Города, и доругивался напоследях:
– Шухло вонючее! Стервь! Тухляки! Пропастина, падина лютая! – рычал Анфал, исходя гневом. – Што Тимоха Юрьич, што Юрко Дмитрич, што Васька Борисыч – одна свита! Воронье на падаль!
Рассохин привез весть, что новгородцы казнили Ивана Никитина, свергнув в Волхово с Великого моста. (Герасим с Родивоном, на коленях, в слезах, вымолили себе жизнь, обещавшись постричься в монахи.) И хоть везли Никитиных явно на смерть за то, что Двина откачнулась Москве, хоть и утек Анфал, как сам понимал, от казни, а все надежна блазнила, что помилует Ивана новгородская господа: сколь вместях и в походы хожено, и за данью, за Камень, в Югру, за серебром и мягкою рухлядью. Да и на Волгу двинян не сами ли новогородчи созывали тридцать летов назад? Сожидал, надея была: ну в железа, в укреп, в монастырь хотя, как Герасима с Родивоном! Не помиловали брата Ивана, утопили. Стервь! И чем провинились двиняне? Тем, что заложились за московского князя? Дак, решалось то всема! Вечем, всею, почитай, Двинскою землей! Обыкли грабить Двину! Забедно стало пруссам да неревлянам, что воля у нас! Места богатые, дикие, рыба красная, торг с Норвегом ведем, хлеб и тот родится нынче, не вымерзает, как прежде! Да и когда тот поход был на Низ? Много ли наших ходило? За тридесяти летов те, прежние, успели и умереть в свой након! А воеводили кто? Те же новогородчи, те же бояре с Прусской улицы!
Кто в шестьдесят шестом году воеводил тамо? Есиф Варфоломеич, раз, Василий Федорович, два, и Олександр Обакунович, ведомый воевода, што пал костью под Торжком в бою с тверичами. Дак после и замирились с великим князем Дмитрием, и на Дон с московитами ходили вместях, Орду бить! А как Тохтамыш Москву разорил да пожег, тут-то и подступило: платите, мол, за то, што мы в штаны наложили, каменного града не замогли удержать! А новгородски бояре того круче завернули: мол, двиняне в том походе были, Двина и плати! Из восьми тыщ выхода токо три взяли