Мы быстро освободились от троих явных предателей, но этого было далеко не достаточно. Надо было подтягивать дисциплину в отрядах и поднимать их боевую активность. Наиболее боеспособный состав людей оказался только в отряде имени Кирова, где был командиром Щенков. В этот отряд я назначил командиром лейтенанта Аркадия Краснова. Сибиряк, отчаянный вояка, попав в окружение, он умудрился всю первую зиму пробыть в лесу сначала совершенно один, а потом вместе с товарищем, но в плен не попал и в приписники пойти не согласился.
Для того, чтобы оздоровить отряды, требовалась боевая обстановка. Необходимо было оторвать партизан с насиженных мест, где у них в каждой деревне завелись друзья и знакомые, а кое-где жены, тещи и свояченицы.
После Сталинграда гитлеровцы готовились к реваншу, стягивали все силы на восточный фронт для решающего наступления. В собственном тылу они несколько притихли и уже не трогали такие партизанские отряды и соединения, которые не наносили ощутимых ударов по коммуникациям. Некоторые из самовлюбленных командиров говаривали: «Гитлеровцы нас боятся, какие могут быть теперь против нас карательные экспедиции?»
Нужно было разъяснить людям истинное положение вещей, и с этой целью я собрал совещание командиров всех партизанских отрядов с их комиссарами и помощниками.
Еще разгромом гитлеровских полчищ под Москвой был развеян миф о непобедимости фашистской армии. Разгромом оккупантской ударной группировки под Сталинградом созданы предпосылки для окончательной победы над врагом. Но глубоко ошибочно предполагать, что эта победа достанется нам легко или ее может достигнуть только часть наших войск, в то время как другая часть может почивать на лаврах. Война еще потребует от нас напряжения всех сил и энергии всего советского народа, и мы, ближайшие помощники Красной Армии, как называет нас великий полководец Сталин, обязаны отдать все наши силы, а может и жизнь для завоевания победы… — говорил я на этом совещании.
Я говорил о том, как выглядит Москва, как москвичи уверены в победе над врагом и как они работают на предприятиях, чтобы обеспечить фронт всем необходимым.
Выступление человека, только что прибывшего из Москвы, посланца коммунистической партии, конечно, произвело впечатление на этих людей, но даже после этого не было полной уверенности в том, что я смогу использовать руководимые ими отряды для нанесения ударов по коммуникациям фашистов там и тогда, где и когда потребует этого обстановка.
Среди брестских партизан были прекрасные боевые товарищи. Но большинство, включая и лучших, ожирели, сидя на месте, пораспустились. Капитан Боков растолстел так, что ему ни одни сапоги в голенищах на ноги не лезли. Затылок у него складкой опускался на ворот гимнастерки. «Вот этот, — думал я, — хорош! Вот кого погонять бы месячишко-другой по болотам или переправить через фронт да послать на передовую…» Но не только толстые, явно зажиревшие, но и остальные, еще сохранившие боевой вид командиры не проявили большого энтузиазма, когда я предложил перебазировать отряды в другой район, а к возможности боевых операций, связанных с рейдом на расстояние, отнеслись скептически. Мне бросалась в глаза та огромная разница, которая была между этими стихийно возникшими отрядами и теми, которые были организованы подпольными парторганизациями ЦК КП(б) Белоруссии.
Я вспомнил Дубова, Рыжика, Сураева, деда Пахома, Цыганова и многих других партийных и непартийных, преданных нашей партии людей. Как хорошо бы их иметь теперь около себя!
Я распустил командиров по своим отрядам.
— Ну, какое ваше впечатление, товарищ полковник? — спросил меня Алексейчик, когда мы остались втроем — с ним и Урбановичем.
— Неважное, — сказал я откровенно. — Жиреют люди от безделья, разлагаются.
— Теперь-то что, вы посмотрели бы, как было прошлым летом, — заявили мне Алексейчик и Урбанович в один голос, — Теперь хоть изредка, но ходят на железную дорогу, минируют, сбрасывают под откос вражеские эшелоны, а то сидели, попросту жрали продукты. При этом некоторые рассуждали так, что это, мол, тоже польза. «Порезанные нами коровы не будут использованы оккупантами на увеличение своих продовольственных ресурсов». А теперь совсем другое, — заключил Алексейчик. — Недавно один с группой ребят подложил на линии пятисоткилограммовую авиабомбу. Так рванули, что после и колес от паровоза не нашли, — в дым! Очень здорово получилось!
— Все это очень хорошо, — сказал я, — рванули товарищи здорово. Порой и каждому из нас хочется сделать такое, чтобы содрогнулся бункер Гитлера. А если к этому подойти разумно, то поступать так мы не можем. Ведь если бы вместо такого лихачества люди потрудились выплавить тол из этой бомбы, так они не один, а сотню эшелонов под откос пустили бы. Я не сомневаюсь, что в отрядах есть храбрые люди, но они поставлены в неблагоприятные условия и постепенно портятся. Отряды застоялись у деревень и потеряли свою боеспособность. Ну какой же Иван боец, если его Марья на виду у гестаповцев в деревне! Он же все время будет на нее оглядываться! Колхозы организовывать мы подождем. Сейчас мы должны избавиться от лишнего для военной части груза: жен, детишек, стариков. Для них мы выделим специальные лагери и организуем надежную охрану. Наша задача сделать отряды подвижными, рейдовыми, способными наносить чувствительные удары врагу. А колхозы будем строить потом, когда прогоним оккупантов.
— Не знаю, товарищ полковник, нам этого добиться не удалось, попробуем добиться этого вместе с вами.
Основное ядро десантной группы находилось восточнее железнодорожной магистрали Брест — Барановичи. Эта железная дорога была теперь похожа на передовую линию фронта. Она не только разделяла партизанские отряды, но и изолировала их друг от друга. Дальше на запад начинались леса Беловежской пущи, в которой с начала войны прочно обосновались гитлеровцы, и там не было ни одного партизанского отряда.
Оставалось одно: переходить на восточную сторону железной дороги Брест — Барановичи, перевести туда некоторые отряды и послать людей на боевые дела. Но меня удерживало то, что в этом районе с ночи на ночь ожидался из Москвы самолет с посадкой.
3. Авария самолета
Самолет должен был приземлиться в том же месте, где спрыгнули мы на парашютах. Другой посадочной площадки поблизости не было. Проводив командиров, я с Алексейчиком выехал на площадку. Это было поле километров шесть в длину и километра два в ширину, не паханное несколько лет кряду. Местами оно поросло молодыми деревьями, но почти в любом направлении можно было найти чистую площадь в полтора-два километра длиной и метров шестьсот шириной. Здесь мы и должны были принимать транспортные самолеты.
Дополнительную расчистку поля производить было нецелесообразно. Жители ближайших деревень поняли бы, что здесь готовится посадка самолетов, и это могло стать известным гестапо, а так как ночи были короткие и самолет все равно до утра не мог бы улететь обратно, в распоряжении фашистов оказывался целый семнадцатичасовой день, в течение которого им нетрудно было совершить нападение и, чего доброго, уничтожить приземлившуюся машину. Ближайший гитлеровский гарнизон, находившийся в восьми-девяти километрах в местечке Ружаны, имел две танкетки, и пограничная охрана на установленной оккупантами границе Восточной Пруссии тоже располагала танкетками. Граница проходила в каких-нибудь двух километрах от нас. Самым же мощным вооружением нашего отряда были два противотанковых ружья.
Мы тщательно обследовали поле, выбрали удобную для посадки самолета площадку и решили, подкрепив охрану наиболее надежными людьми, подготовить посадочные сигналы.
Шли дни, стояла хорошая летная погода, а самолета все не было. Прошла неделя в напряженном ожидании. Наконец вечером 27 мая мы получили радиограмму, извещавшую о вылете самолета. До этого мы каждую ночь вывозили раненых на площадку. В этот день я дал приказ не вывозить их до особого распоряжения, а Шлыкову поручил распустить слух о том, что самолет, который прилетит первым, только сбросит груз и садиться не будет.
Сигнал был разложен, заставы размешены, с минуты на минуту должен был появиться самолет. Нервы мои были так напряжены ожиданием, что я прилег на траву, пытаясь заставить себя забыть о самолете и думать о другом. И все-таки я ловил себя на том, что с мучительным напряжением вслушиваюсь в малейшие колебания воздуха. Вот что-то послышалось. Это еще не был звук, а какое-то еле уловимое веяние, напоминавшее полет летучей мыши. Затем воздушные колебания стали похожи на сотрясение, вызванное неслышным из-за отдаленности взрывом. Наконец вибрация воздуха переросла в звук, похожий на гудение шмеля, бьющегося о стекло. Раздались радостные голоса: «Самолет!» Сомнений больше не оставалось. Не прошло и трех минут, как «ЛИ-2» с ревом пронесся над кострами, и гул его моторов замер на западе, чтобы в последующие минуты снова возникнуть на востоке и внезапно оборваться совсем. Самолета не было слышно, но я понял, что он идет на посадку с выключенными моторами. Через несколько секунд два мощных прожектора осветили поле, а еще через минуту машина остановилась у центрального костра.
