Теперь, когда он как будто уберег Оленьку от мести князя воеводы, а конфедератов от неожиданного нападения, задался он вопросом, что же ему самому делать.
Он порвал с изменниками, сжег свои корабли, хотел теперь служить отчизне, принести на алтарь ее силы, здоровье, жизнь, но как это сделать? Что предпринять? К чему приложить руку?
И снова ему подумалось:
«Пойти к конфедератам…»
Но что, если они не примут его, если объявят изменником и срубят голову с плеч или, что еще горше, прогонят с позором?
– Уж лучше пусть голову срубят! – воскликнул пан Анджей, сгорая от стыда и собственного униженья. – Сдается, легче спасать Оленьку, легче спасать конфедератов, нежели свое собственное доброе имя.
Вот когда можно было впасть в отчаяние.
Но снова закипела юношеская его душа.
– Да разве не могу я учинять набеги на шведов, как учинял на Хованского? – сказал он себе. – Соберу ватагу, буду нападать на них, жечь, рубить. Мне это не впервой! Никто не дал им отпора, а я дам, покуда не придет такая минута, что вся Речь Посполитая будет вопрошать, как вопрошала когда-то Литва: кто этот молодец, что сам один смело идет в логово льва? Тогда сниму я шапку и скажу: «Поглядите, вот он я, Кмициц!»
И такая жгучая жажда ратных трудов охватила его, что он хотел выбежать из хаты, приказать Кемличам с их челядью и своим людям садиться по коням и трогаться в путь.
Но не успел он дойти до двери, как почувствовал, будто кто в грудь его толкнул и отбросил назад от порога. Он остановился посреди хаты и смотрел в изумлении.
– Как? Ужели этим не искуплю я своей вины?
И он снова стал говорить со своею совестью.
«В чем же тут искупление? – вопрошала совесть. – Нет, иное тут что-то надобно!» – «Что же?» – вопрошал Кмициц. «Чем же еще можешь ты искупить вину, если не тяжкою, беззаветною службой, честною и чистою, как слеза? Разве это служба – собрать ватагу бездельников и вихрем носиться с нею по полям и лесам? Разве не потому тебе этого хочется, что пахнет тебе драка, как собаке жареное мясо? Ведь не служба это, а забава, не война, а масленичное гулянье, не защита отчизны, а разбой! Ты ходил так на Хованского и чего же добился? Разбойнички, что рыскают по лесам, тоже готовы нападать на шведские отряды, а откуда тебе взять иных людей? Ты не будешь давать покоя шведам, но и обывателям не дашь покоя, навлечешь на них месть врага, и чего же достигнешь? Не вину искупить хочешь ты, глупец, а уйти от трудов!»
Так говорила Кмицицу совесть, и Кмициц видел, что она права, и зло его брало, и обидно было ему, что собственная совесть такую горькую говорит ему правду.
– Что же мне делать? – сказал он наконец. – Кто даст мне совет, кто поможет?
И вдруг ноги сами под ним подогнулись, он упал у топчана на колени и стал громко молиться Богу, от всей души просить его, ото всего сердца.
– Господи Иисусе Христе, – говорил он, – сжалься надо мною, как сжалился ты на кресте над разбойником. Жажду я очиститься от грехов моих, начать новую жизнь и честно служить отчизне, но не знаю я, глупец, как это сделать. И изменникам этим служил я, Господи, не столько по злобе, сколько по глупости; просвети же меня и наставь, ниспошли мне утешение в скорби моей и спаси в милосердии своем, ибо погибаю я… – Голос задрожал у пана Анджея, он стал бить себя в широкую грудь, так что гул пошел по хате, и все повторял: – Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному! – Затем сложил молитвенно руки и, воздев их, продолжал: – А ты, Пресвятая Владычица, еретиками поруганная в отчизне моей, заступись за меня перед Сыном своим, спаси меня, не оставь в печали и скорби моей, и буду я служить тебе и отплачу за поношение твое, дабы в смертный час хранила ты несчастную душу мою!
Когда молился так Кмициц, слезы, как горошины, покатились у него из глаз; наконец склонил он голову на постель и застыл в молчании, как бы ожидая, что же даст жаркая его молитва. Тишина воцарилась в хате, только сильный шум ближних сосен долетал со двора. Но вот скрипнули щепки под тяжелыми шагами за окном и послышались два голоса.
– Как ты думаешь, пан вахмистр, куда мы отсюда поедем?
– Да разве я знаю?! – ответил Сорока. – Поедем – и вся недолга! Может статься, далёко, к самому королю, что стонет под шведскою пятой!
– Ужели это правда, что все его оставили?
– Но Господь Бог его не оставил.
Кмициц внезапно встал; просветлен и спокоен был его лик; рыцарь направился к двери и, отворив ее, приказал солдатам:
– Коней держать наготове, пора в путь!
Глава III
Солдаты тотчас засуетились; они рады были выбраться из лесу в свет далекий, тем более что всё еще боялись, как бы их не настигла погоня, посланная Богуславом Радзивиллом. Старый Кемлич направился в хату, рассудив, что понадобится Кмицицу.
– Хочешь ехать, пан полковник? – спросил он, входя в хату.
– Да. Выведешь меня из лесу. Ты здесь все тропы знаешь?
– Знаю, здешний я. А куда хочешь ехать, пан полковник?
– К королю.
Старик попятился в изумлении.
– Царица небесная! – воскликнул он. – К какому королю, пан полковник?
– Да уж не к шведскому.
Кемлич не то что не опомнился, а вовсе креститься стал.
– Ты, пан полковник, верно, не знаешь, что люди толкуют, – король, говорят, в Силезии укрылся, потому что все его оставили. Краков и тот в осаде.
– Поедем в Силезию.
– Да, но как же пробиться сквозь шведов?
– По-шляхетски ли, по-мужицки ли, в седле ли, пешком ли – все едино, лишь бы пробиться!
– Да ведь времени на это уйму надобно…
– Времени у нас довольно. Но я бы рад поскорее…
Кемлич перестал удивляться. Старик был слишком хитер, чтобы не догадаться, что есть какая-то особенная и тайная причина этого предприятия, и тотчас тысячи догадок зароились в его голове. Но солдаты Кмицица, которым пан Анджей приказал хранить молчание, ничего не сказали ни самому Кемличу, ни его сыновьям о похищении князя Богуслава, и старик решил, что скорее всего виленский воевода посылает молодого полковнику к королю с каким-то поручением. Он потому утвердился в этой мысли, что знал Кмицица как горячего сторонника гетмана и слышал об его заслугах перед князем: на все Подлясское воеводство прокричали о них конфедератские хоругви, ославив Кмицица извергом и предателем.
«Гетман доверенного человека посылает к королю, – подумал старик, – стало быть, хочет мириться с ним и отступиться от шведов. Знать, невмоготу ему стало терпеть ихнюю власть. Зачем же иначе было посылать к королю?»
Старый Кемлич недолго над этим раздумывал, у него совсем другое было на уме, он помышлял уже о том, какую бы выгоду извлечь из этого дела. Коль послужит он Кмицицу, стало быть, послужит и гетману и королю, а уж они-то не оставят его без щедрой награды. Милость таких владык пригодится и на тот случай, если придется держать ответ за старые грехи. К тому же, наверно, будет война, вся страна заполыхает, а тогда добыча сама пойдет в руки. Все это улыбалось старику, да и привык он повиноваться Кмицицу и по-прежнему боялся его как огня и в то же время питал к нему своего рода привязанность, которую пан Анджей пробуждал в подчиненных.
– Ведь тебе, пан полковник, – сказал он пану Анджею, – всю Речь Посполитую из конца в конец придется проехать, чтоб попасть к королю. Шведские гарнизоны – это пустое, города объехать можно, лесами пробираться. Беда, что и в лесах, как всегда в смутную пору, полно разбойничьих шаек, они нападают на путников, а у тебя людей мало.
– Поедешь, пан Кемлич, со мной вместе с сыновьями и челядью, вот и будет нас больше.
– Прикажешь, пан полковник, и я поеду, да только человек я бедный. Одна нужда тут у нас. Как же мне бросить все добро и крышу над головой?
– Коли сделаешь что – награду получишь, да и лучше вам ноги унести отсюда, покуда головы целы.
– Святые угодники! Что это ты говоришь, пан полковник? Да как же так? Что мне, ни в чем не повинному, может грозить здесь? Кому я стал на дороге?
– Знают вас здесь, разбойников! – ответил ему на это пан Анджей. – Была у вас деревенька с Копыстинским, так вы его зарубили, а потом от суда бежали и у меня служили, а потом угнали табунок, который я в добычу взял…
– О, Господи! Пресвятая Богородица! – воскликнул старик.
– Помолчи! А потом на старое логово воротились, стали рыскать кругом, как разбойники, лошадей угонять да добычу брать. Не отпирайся, я тебе не судья, а ты сам лучше знаешь, правду ли я говорю. Угоняете лошадей у Золотаренко – что ж, это хорошо, угоняете лошадей у шведов – и это хорошо. Но коли поймают они вас, так шкуру с вас спустят. Впрочем, это их дело.
– Очень хорошо мы делаем, очень хорошо, – сказал старик, – потому только у врагов угоняем.
– Неправда, вы и на своих нападаете, мне уже в этом твои сынки признались, а это просто разбой, позор для шляхетского звания. Стыдно вам, бездельники! Не шляхтой вам быть, а мужиками!
