Рана на лице его горела; но душу сжигал стократ сильный жар. Ибо в довершение всего уязвлено было и рыцарское его самолюбие. Ведь он позорно был побит Богуславом. Безделицей было поражение, которое нанес ему в Любиче Володыёвский. Там его победил вооруженный рыцарь, которого он вызвал на поединок, а тут безоружный пленник, которого он держал в руках.
С каждой минутой убеждался он, что пришла для него страшная година, година позора. И чем пристальней он вникал во все обстоятельства, тем яснее видел весь ужас своего положения, открывал все новые темные стороны, что сулили стыд и бесчестье, погибель для него самого и для Оленьки, урон для отчизны. В конце концов страх его обнял.
«Ужели это я все сотворил?» – вопрошал он себя в изумлении. И волосы у него зашевелились.
– Мыслимо ли это! Наверно, меня все еще трясет febris[89] – воскликнул он. – Матерь Божия, мыслимо ли это!
«Слепой и глупый своевольник! – сказала ему совесть. – Ну что было тебе стать на сторону короля, что было тебе внять просьбам Оленьки!»
И порыв сожаления как буря поднялся в его душе. Эх, если бы мог он сказать себе: шведы против отчизны, я – на них, Радзивилл против короля, я – на него! Вот когда радостно и светло было бы у него на душе! Вот когда набрал бы он ватагу забияк с бору да с сосенки, и рыскал бы с ними, как цыган на ярмарке, и учинял бы набеги на шведов, и топтал бы их с чистым сердцем, с чистой совестью, а потом в сиянии славы предстал бы перед Оленькой и сказал ей:
– Не отщепенец я уже, но defensor patriae, люби же меня, как я тебя люблю!
А что теперь?
Но гордая его душа, привыкшая все себе прощать, не хотела вдруг признать свою вину: нет, это Радзивиллы его совратили, Радзивиллы довели до погибели, покрыли позором, связали по рукам и ногам, лишили чести и любви.
Скрежеща зубами, он простер руки туда, где гетман Януш терзал Жмудь, как волк свою жертву, и крикнул сдавленным от ярости голосом:
– Мести! Мести! – И вдруг в отчаянии упал посреди хаты на колени и воскликнул: – Клянусь тебе, Иисусе, теснить и крушить изменников, зорить по праву огнем и мечом, покуда дышит грудь моя и бьется сердце! Помоги мне, Царь назарейский, аминь!
Но внутренний голос сказал ему в эту минуту: «Отчизне служи, мстить будешь потом!»
Глаза пана Анджея горели, губы запеклись, он весь дрожал, как в лихорадке, размахивал руками и, громко говоря сам с собою, ходил, вернее, метался в хате, задевая ногами за топчаны, пока наконец не упал на колени.
– Просвети же и наставь меня, Иисусе, дабы не обезумел я!
Внезапно до слуха его долетел звук выстрела, который лесное эхо, отбрасывая от сосны к сосне, принесло, будто гром, к самой хате.
Кмициц вскочил и, схватив саблю, выбежал на крыльцо.
– Что там? – спросил он у солдата, стоявшего на пороге.
– Стреляют, пан полковник!
– Где Сорока?
– Поехал искать письма.
– В какой стороне стреляют?
Солдат показал на густые заросли в восточной части леса.
– Там!
В эту минуту послышался топот; но лошадей еще не было видно.
– Берегись! – крикнул Кмициц.
Но из зарослей показался Сорока, он мчался во весь опор, а за ним несся другой солдат.
Оба они подскакали к хате, спешились и с седел, как с насыпи окопа, направили мушкеты на заросли.
– Что там? – спросил Кмициц.
– Идут! – ответил Сорока.
Глава II
Наступила тишина; но вскоре в соседних кустах что-то затрещало, будто шло стадо вепрей; по мере приближения треск понемногу смолкал. Наконец снова наступила тишина.
– Сколько их там? – спросил Кмициц.
– Человек шесть, а может, и все восемь, не мог я толком сосчитать, – ответил Сорока.
– Наше счастье! Против нас им не устоять!
– Не устоять, пан полковник, надо бы только живьем которого взять да попытать огнем, чтоб дорогу показал.
– Будет еще время. Берегись!
Не успел Кмициц сказать: «Берегись!» – как струйка белого дыма расцвела в зарослях и словно птицы зашумели неподалеку в траве, в каких-нибудь трех десятках шагов от хаты.
– Подковными гвоздями из дробовика стреляют! – сказал Кмициц. – Коли нет у них мушкетов, ничего они нам не сделают, из дробовика сюда не достать.
Держа одной рукой опертый о седло мушкет, Сорока сложил у губ другую руку и крикнул:
– А ну покажись который из кустов, мигом уложу!
На минуту наступила тишина, затем из зарослей раздался грозный голос:
– Вы кто такие?
– Да уж получше тех, что промышляют на большой дороге.
– По какому праву вы заняли наш дом?
– Ты, разбойник, о праве спрашиваешь! Заплечных дел мастер научит вас праву, а покуда проваливай!
– Мы вас, как барсуков, отсюда выкурим!
– Поди-ка сунься! Смотри, как бы сам в дыму не задохся!
Голос в зарослях умолк, разбойники, видно, стали держать совет, а Сорока тем временем шепнул Кмицицу:
– Надо будет одного заманить и связать, будет у нас и заложник и проводник.
– Коль придет сюда который, – возразил ему Кмициц, – так не раньше, чем мы слово дадим.
– С разбойниками и слова можно не держать.
– А лучше его не давать! – оборвал его Кмициц.
Со стороны зарослей долетел новый вопрос:
– Чего вам надобно?
Тут заговорил сам Кмициц:
– Мы как приехали, так бы и уехали, кабы ты, дурень, обошелся учтиво, не начинал с пальбы.
– Не усидеть тебе тут, вечером нас сто сабель придет!
– К вечеру две сотни драгун придет, а болото тебе не защита, есть у нас такие, что проедут, как и мы проехали.
– Так вы солдаты?
– Да уж не разбойники.
– А из какой хоругви?
– А ты что, гетман? Тебе отчет мы давать не станем.
– Говорю вам, волки вас тут съедят.
– А вас воронье сгложет.
– Отвечайте, чего вам надобно, черт бы вас побрал! Зачем влезли в нашу хату?
– А ты поди сам сюда! Нечего глотку драть из кустов. Поближе! Поближе!
– Даешь слово?
– Слово рыцарям дают, не разбойникам. Хочешь – верь, не хочешь – не верь!
– Двоим можно?
– Можно!
Через минуту из зарослей в какой-нибудь сотне шагов вышли два высоких плечистых человека. Один из них сутулился и, видно, был уже преклонный старик, другой держался прямо, только на ходу вытягивал с любопытством шею; на обоих были крытые серым сукном полушубки, какие носила шляхта поплоше, высокие яловичные сапоги и надвинутые на глаза меховые шапки.
– Что за дьявольщина! – пробормотал Кмициц, пристально всматриваясь в обоих.
– Чудеса, да и только, пан полковник! – воскликнул Сорока. – Ведь это наши люди?
Старик и парень были уже в нескольких шагах, но узнать пришельцев не могли, так как их заслоняли лошади.
Внезапно Кмициц шагнул вперед.
Но и тут они не признали пана Анджея, потому что лицо его было закрыто повязкой; они только приостановились и смерили его любопытными и беспокойными глазами.
– Где же твой другой сын, пан Кемлич? – спросил Кмициц. – Уж не сложил ли свою голову?
– Кто это? А? Что? Кто это говорит? – странным, словно бы испуганным голосом произнес старик.
И застыл, раскрыв глаза и разинув рот; но у сына глаза были моложе и зорче, он внезапно сорвал шапку с головы.
– Господи помилуй! Отец, да это пан полковник! – крикнул он.
– О, Господи! О, Иисусе сладчайший! – завопил старик. – Так это пан Кмициц!!
И оба они стали навытяжку, как положено приветствовать начальника, а на лицах их изобразились испуг и изумление.
– Ах, такие-сякие! – улыбнулся Кмициц. – Из дробовика салютовали!
Тут старик бросился назад с криком:
– Эй сюда, все сюда!
Из зарослей показалось еще несколько человек, среди них второй сын старика и смолокур; не зная, что случилось, все они бежали сломя голову с оружием наготове; но старик снова закричал:
– На колени, шельмы, на колени! Это пан Кмициц! Какой это дурак вздумал стрелять? Ну-ка, признавайся!
– Да ты сам, отец, и стрелял! – сказал молодой Кемлич.
– Брешешь! Брешешь, как пес! Пан полковник, ну кто мог знать, что это ты сам у нас в доме! Господи Боже мой, да я все еще глазам своим не верю!
– Я сам, собственной персоной! – промолвил Кмициц, протягивая ему руку.
– О, Господи! – воскликнул старик. – Такой гость в лесу! Глазам своим не верю! Чем мы тут тебя, пан полковник, потчевать будем? Да кабы мы знали, кабы ведали! – Тут он обратился к сыновьям: – Ну-ка, болваны, беги который-нибудь в погреб да принеси меду!
– Дай, отец, ключ! – сказал один из сыновей.
Старик стал искать за поясом ключ, подозрительно поглядывая на сына.
– Ключ? Как бы не так! Знаю я тебя, цыгана, ты сам больше выпьешь, чем сюда принесешь. Сам схожу! Ишь чего захотел: дай ему ключ! Ступайте да отвалите бревна, а уж отворю и принесу я сам!
– Да у тебя, пан Кемлич, я вижу, погребок укрыт под бревнами? – сказал Кмициц.
– Да разве тут что-нибудь убережешь с этими разбойниками! – показал старик на сыновей. – Они бы отца сожрали. Вы еще здесь?! Ступайте отвалите бревна. Так-то вы слушаетесь того, кто вас породил?
