— Что нового, папа?
— Ничего, доченька.
— Ты очень занят?
— Очень.
— Принести еще чашку чая?
— Гм, спасибо, принеси или… впрочем, не надо, — и опять за карандаш и опять пишет.
Мария понимает отца, и тем не менее иногда ей неприятны эти слова, брошенные рассеянно и даже как-то неприязненно. Как было бы хорошо в эти тяжелые дни потолковать с отцом, опытным врачом, о разных проблемах, об интересных случаях из практики, попросить у него совета, помощи…
Ну, ладно. Мария поспешно вешает пальто и стучит в дверь отцовского кабинета. Разумеется, старик не ушел в убежище.
- Кто там?
— Это я, Мария.
Она в недоумении: отец открывает дверь ключом.
— Прекрасно… это ты. А я уже опасался, что опять идут те.
— Кто? — оторопело спросила Мария.
— Два жандарма, нилашист и немец. Они все время приходят сюда.
— Как так все время?
— И вчера. И позавчера. Сегодня ночью тоже были. Но Миклош не слышал, когда я открывал дверь.
Мария смотрела на отца, ничего не понимая.
— Он тоже спал дома, но так крепко, как медведь. Он так и не проснулся. Между тем я им кричал, чтоб они уходили… — сказал старик и встал. Одной рукой он пригладил свои короткие белоснежные волосы, а другой нервно застучал по столу.
— А что им надо?
— Ничего. Придут, постоят, тараща на меня глаза, погрозят пальцами и уйдут.
Мария была поражена. Галлюцинирует? Что это, мания преследования? Или действительно кто-то сюда приходит? Каждый день происходит столько непонятных и ужасных вещей, что и этому можно поверить. Как же быть?
Отец как будто несколько успокоился, рассказав дочери о страшных посещениях. Он повеселел, стал шутить, разговаривал за ужином. Спрашивал Марию о больнице, чего уже очень давно не делал. На ужин была печеная картошка. Старик взял в руку горячую картофелину и принялся рассказывать о своем детстве, о деревушке в долине Вага, о длинных зимних вечерах, о печеной картошке, о глубоком снеге.
— Спокойной ночи, доченька, пора спать, — поднялся он часов в одиннадцать ночи, погладил Марию по голове и направился к себе в комнату. Но, дойдя до двери, отпрянул назад.
— Они здесь! Пришли, проклятые!
Мария выпустила из рук тарелки.
— Папа, что с тобой?
Лицо старого врача стало пепельно-серым. Он прикрыл его руками и громко заплакал.
— Папа, что случилось?
Она осторожно проводила его в кабинет, уложила на диван, укрыла, дала ему снотворное. Доктор Орлаи судорожно хватался за руку дочери. Когда он уснул, Мария осторожно высвободила руку и стала в тревоге ходить по комнате. Нервное потрясение? Переутомление?
Она испытывала угрызения совести. Сотни больных осматривала, лечила ежедневно, а что отец чем-то заболел, не замечала.
Мария села за отцовский письменный стол и в раздумье принялась рассматривать давно знакомые вещи. Разбираемый на части череп, которым в детстве она пугала своих классных подруг, стеклянную пепельницу. И вдруг увидела свежеисписанные листы бумаги. Неторопливо перелистывая их, она машинально пробежала глазами по тексту и, когда до ее сознания дошел смысл нескольких фраз, оцепенела. Мария нагнулась вперед и взволнованно стала читать дальше:
«Сегодня в полдень за мной снова пришли и позвали в казарму Радецкого. Мне было предложено дать медицинское заключение о смерти двух женщин. Одной из них было лет двадцать восемь — тридцать, на теле были следы многократного, по-моему, двадцатипяти-тридцатикратного изнасилования. На левом боку между первым и вторым ребром две ножевые раны, на шее укусы. Я подписал заключение, что смерть произошла от паралича сердца».
Мария с ужасом читала новые записи:
«Рядовой солдат венгерской армии, примерно двадцати четырех лет. Одежда изорвана, половые органы изуродованы, оба глаза выколоты. Я подписал, что солдат погиб под пытками. Однако в действительности труп был изуродован через четыре-пять дней после смерти. Я обнаружил следы пулевого ранения: пуля вошла в левый висок и вышла на затылке. Она, безусловно, и явилась причиной смерти. Я констатировал также, что труп, несомненно, был доставлен в тыл с передовой и изуродован здесь, очевидно, с той целью, чтобы оклеветать русских, обвинив их в нарушении международного права, усилить страх перед русскими и вызвать ненависть к ним у венгерских войск, ведущих войну неохотно и плохо».
Затем на следующей странице:
«Знаю, что я должен был отказаться и не подписывать судебно-медицинский протокол. Подполковник Петерфи пригрозил мне расстрелом, и я подписал… дело в том, что обе ноги отрезали позднее, очевидно, через семь-восемь дней после смерти… Петерфи опять потребовал… но я не поставил своей подписи, а написал только «мендакс»… ложь, ложь и убежал… если догадаются… но невозможно… сойду с ума… труп был мерзлый и не менее недельной давности… семнадцатилетний юноша… обе ноги до колен…»
Записи становились все путанее, все непонятнее. Марии иногда казалось, что она сама лишилась рассудка… Ведь это же… ужасно!
— Сойду с ума! Сойду с ума! Сойду с ума!..
Услышав крики, Мария очнулась.
Отец сидел на диване. Он смотрел на нее мутными глазами и непрерывно повторял:
— Сойду с ума! Сойду с ума!.. Дай мне костюм… за мной идут, не могу же я идти босиком!..
— За тобой никто не придет, папа. Я никого сюда не пущу.
— Нет, придут. Влезут через окно, через дымоход, через печку. Мертвые на все способны.
Старик громко плакал, ломал руки и хватался за голову.
— Давай уйдем отюда, папа… Пойдем в больницу. Будешь там лечить больных, и никто тебя не найдет, — сказала Мария и в отчаянии не смогла сдержать горьких слез.
Орлаи счастливо засмеялся, как человек, освободившийся от какого-то страшного бремени.
— Пойдем сейчас… сейчас же пойдем.
Он поспешно надел в прихожей пальто, но тотчас же повернулся, бросился стремглав в кабинет и схватил со стола свой дневник. Затем ноги его подкосились, он посмотрел на стул.
— Уже поздно… они уже пришли за мной…
Мария с большим трудом уложила потерявшего сознание старик? на диван.
Прошитая длинной пулеметной очередью, затрещала оконная ставня.
Паровоз
Все произошло в течение нескольких часов.
Было около полудня, когда здание Завода сельскохозяйственных машин заняли немецкие солдаты. На заводской двор въехало три огромных танка, в заводские помещения втащили набитые соломой тюфяки, в окнах заводоуправления, выходящих на улицу Месеш, установили пулеметы.
Белый огонь в печах литейного и эмалировочного цехов стал краснеть, а затем постепенно погас совсем. Стук молота прекратился, краны остановились, в формовочном цехе сиротливо торчали наполовину заполненные формы.
Полковник Меллер дрожащим голосом прочитал приказ. Завтра в семь часов утра все мужчины, достигшие шестнадцати лет, вместе с трудоспособными членами семьи должны собраться на заводском дворе, имея с собой продовольствие на три дня. Кто не выполнит этот приказ, будет расстрелян на месте.
К четырем часам дня длинный товарный состав был полностью готов к отправке. На заводскую железнодорожную ветку согнали все вагоны, которые удалось разыскать и подать сюда. Под охраной немецких солдат и нилашистов около пятидесяти рабочих приступили к погрузке токарных станков, готовых деталей, формовочного оборудования.
Яни Чизмаш после оглашения приказа об эвакуации вместе с Яни Хомоком перетащил все свои книги к Габришу Бодзе. Семья Бодзы жила на другом конце улицы Месеш. В однокомнатной квартире ютилось шесть человек — сам Габриш, его жена, мать и три сына. Мальчики пяти, четырех и двух лет вместе с больной бабушкой теснились на железной кровати в кухне. Из-под перины виднелись лишь кончики мальчишечьих носов и три пары огромных темно-карих глаз. Худенькие, бледные личики, по-взрослому тревожные взгляды говорили о том, что они больше знают о голоде и воздушных налетах, чем о Спящей красавице и Снегурочке. Габриша не было дома, дверь открыла жена.
— Вы что собираетесь делать? — с беспокойством спросила она, не поздоровавшись.
— Не бойтесь, Аннушка, теперь уж и правда осталось всего три дня, а может, и того меньше. Пусть черт едет с ними. А мы спрячемся.
— Куда?
— На чердак, в подвал, в Буду, или же, в заброшенную печь.
— В такое время вы еще шутите!
— А почему бы и нет? Мне ведь от бомбы только одну ногу оберегать надо. Нет, серьезно, нужно книги закопать.
— Снесите в погреб, там столько сломанных половиц, суньте под какую-нибудь…
Книги удалось спрятать, но что будет с людьми?
За винным погребом бакалейной лавки Ковачевича был еще один погреб. Старый скряга Ковачевич держал там такие товары, о которых не должны были знать таможенные власти. Как ни скрытничал старик, но время от времени ему все же приходилось звать двух-трех парней, чтоб переставить мешки, перекатить бочки, и об этом укромном месте стало кое-кому известно. К вечеру там укрылось десяток рабочих семей и двадцать пять — тридцать дезертиров.
