— На чердак, в подвал, в Буду, или же, в заброшенную печь.
— В такое время вы еще шутите!
— А почему бы и нет? Мне ведь от бомбы только одну ногу оберегать надо. Нет, серьезно, нужно книги закопать.
— Снесите в погреб, там столько сломанных половиц, суньте под какую-нибудь…
Книги удалось спрятать, но что будет с людьми?
За винным погребом бакалейной лавки Ковачевича был еще один погреб. Старый скряга Ковачевич держал там такие товары, о которых не должны были знать таможенные власти. Как ни скрытничал старик, но время от времени ему все же приходилось звать двух-трех парней, чтоб переставить мешки, перекатить бочки, и об этом укромном месте стало кое-кому известно. К вечеру там укрылось десяток рабочих семей и двадцать пять — тридцать дезертиров.
Яни умолял мать и отца воспользоваться этим убежищем, но старый Чизмаш, сидя за кухонным столом перед раскрытой дверью, наблюдал за заводским двором. Он видел немецкие автомашины, ряды товарных вагонов, зенитную пушку на крыше здания заводоуправления, видел, но не двигался с места. Если суждено ему умереть, то он умрет среди знакомых стен, у старого очага. Но прятаться под землей он не станет, он ведь не крыса и не крот, а человек. Рядом сидела жена; сложив на коленях руки, она тоже ожидала решения судьбы.
На заводском дворе медленно загружались стоявшие на путях вагоны. Руководивший работой Лорант Чути двигался неторопливо. «Эго нужно упаковать снова, — распоряжался он, — что это за работа… так нельзя укладывать плиты, унесите их обратно. Немецкие офицеры каждые пять минут торопили его с погрузкой. Какой-то капитан с изможденным лицом больного язвенника схватил Чути за воротник и стал осыпать грубыми ругательствами. Чути даже глазом не моргнул. Терпеливо выслушав поток ругательств немца, он повернулся, словно по команде, и стал удаляться.
— Ты куда? Застрелю!
— Я инженер, а не грузчик, — раздраженно ответил Чути. — Вас, возможно, интересует только груз. Меня же еще и то, доедет ли он до места. Пожалуйста, я могу нагромоздить как попало в вагоны токарные станки, но вы, господа, слыхали, я предупреждал господина капитана — половина станков в пути придет в негодность.
— Так пошевеливайтесь же, черт вас побери! — крикнул капитан, смачно ругаясь по-венгерски и на жаргоне немцев Будакеса.
Прапорщик Чути козырнул, возвратился к вагонам и по-прежнему неторопливо стал инструктировать рабочих, как грузить в вагоны фрезерные станки, изделия эмалировочного цеха, отливки, стеклорезки, шлифовальные круги.
Один из молодых рабочих тащил на спине мешок с песком, он сбросил его в вагон. Чути шел рядом с ним. Парень повернулся и со злостью сплюнул.
— Вздернуть надо бы таких инженеров! Зачем отдаете все этим?..
Чути покраснел, но, сделав вид, что не расслышал, прошел вперед.
Два вагона грузились самими немцами. В них складывали не заводское оборудование, а посуду, мебель, белье, даже детские игрушки — все, что доблестным союзникам удалось наворовать в покинутых жителями окрестных домах.
Около восьми часов вечера немцы отдали приказ приготовить состав к отправке. Светловолосый шумный немец с прыщеватым лицом, назначенный машинистом, стоял неподалеку от паровоза и рассказывал о своих любовных похождениях. Рассказ сопровождался выразительными жестами. Его дружки покатывались со смеху.
Кроме немцев, на заводском дворе почти никого не осталось. Бо́льшая часть нилашистов разбрелась по окрестным домам в надежде, что немцы кое-что оставили и на их долю. С обеих сторон поезда длинными рядами стояла вооруженная немецкая охрана. И тут произошло невероятное.
Паровоз вдруг тронулся с места, и притом сам собой. В будку машиниста никто, казалось, влезть не успел. Тронулся с необычной начальной скоростью. Труба его выбрасывала в серую ночь тысячи искр и языки пламени. Никому в голову не пришло вскочить на паровоз, остановить его, а тем временем паровоз уже выехал за ворота заводского двора и понесся по рельсам в сторону Цегледа.
Светловолосый Эрих на полуслове оборвал свой рассказ и во всю прыть помчался в комендатуру. В кабинете главного инженера он увидел старшего лейтенанта в эсэсовской форме. Тот как раз говорил по телефону. Он сердито махнул Эриху рукой — подожди, мол, за дверью. А когда через добрых десять минут позвал его в кабинет и до него дошла история об угнанном нечистой силой поезде, он весь побагровел. Офицер грозил дрожащему от страха солдату военным трибуналом, расстрелом. Почему он не был на паровозе? Почему он, болван, не вскочил на него, когда паровоз тронулся с места? И если он, скотина, проворонил-таки поезд, то почему не доложил немедленно, почему не сказал ничего, когда его выставляли за дверь, и главное, чего он сейчас ждет? Эсэсовец распорядился немедленно выслать погоню в составе десяти автоматчиков на мотоциклах.
Состав остановился в четырех-пяти километрах от завода.
— Слава богу, — радостно простонал прыщеватый Эрих и погнал мотоцикл по замерзшей кочковатой земле вдоль поезда. Когда он достиг головных вагонов, у него от ужаса полезли на лоб глаза. Паровоза впереди состава не было. Все вагоны были на месте. Даже таблички сохранились на каждом из них: «Подарок венгерского народа героическому германскому народу». Но паровоз как в воду канул. Такого бесовского наваждения он никогда в жизни не видел.
Немцы соскочили с мотоциклов, окружили поезд и начали тщательно осматривать все подряд: заглядывали под колеса, залезали в вагоны, шарили среди станков, чуть не обнюхивали рельсы, ринулись в акации, росшие по обеим сторонам насыпи. Ни паровоза, ни людей! Эриха, когда он вернулся к мотоциклу, трясло так, как не трясло, пожалуй, во время приступов тропической лихорадки два года назад у Тобрука.
А между тем паровоз был не так далеко, километрах в шести отсюда, в направлении Цегледа, в железнодорожном тупике. Несколько недель назад в этом месте предусмотрительные люди заботливо сложили металлолом. Нагромождение металла напоминало огромный тоннель. Паровоз и въехал в него. Три человека тотчас же соскочили с паровоза и сделали из обломков старых машин завал у входа в тоннель, такой высокий, что он полностью укрыл паровоз, а в это время одноногий машинист погасил в топке огонь. Из тендера он достал несколько свертков: одеяла, две двухкилограммовые буханки хлеба, кусок сала, несколько луковиц и двенадцать ручных гранат.
Четыре человека, тесно прижавшись друг к другу, сидели в кабине машиниста. Они почти не разговаривали между собой. Все их чувства и мысли были заняты одним: преследуют ли их? Ищут ли их? И дождаться ли им здесь окончания боев? Придут ли сюда этой ночью русские? Или в крайнем случае — завтра?
— Как бы то ни было, — сказал Лорант Чути, выражая их общую мысль, — но даже ради спасения одного токарного станка стоит…
— Звезда, смотри, Яника, звезда! — воскликнул Яни Чизмаш с задумчивой, ребячьей радостью. — Какая яркая звезда!
Яни Хомок посмотрел на небо. Над густыми ветвями леса из старого железа на небе, светившемся от артиллерийского огня и прожекторов, как раз над их головами мирно и приветливо мерцала звезда.
Рассвет
Семнадцатого января гитлеровцы удерживали лишь несколько десятков центральных кварталов пештской стороны города. Но эти кварталы немцы за несколько часов превратили в импровизированные крепости. Совершая каждые полчаса облавы, они выгоняли из убежищ всех здоровых людей строить укрепления. На крышах установили зенитные пушки, во дворах домов сложили боеприпасы. Этого даже господа министерские советники не решились одобрить. Попади один снаряд в гору ящиков с боеприпасами, и во всем доме никто в живых не останется.
Вальдемар Цинеге ходил по своим владениям мрачный и озабоченный. Он смотрел на женщин, которые с унылым видом варили суп в коридоре бомбоубежища. Сегодня даже обычной перебранки не было. Никто не отодвигал в сторону чужие кастрюли. Тесно прижавшись друг к другу, женщины стояли вокруг старенькой дымящей печки. Студента театрального училища из четвертой квартиры второго этажа просто нельзя было узнать. Прежде он сидит бывало, палец о палец не ударит. А тут взял вдруг топор из рук старухи Тот и принялся рубить щепки. А пятнадцатилетний сын хромого Козмы четыре раза переползал по заснеженному, покрытому ледяной коркой двору под непрерывным огнем автоматов и пулеметов в соседнее убежище за водой и доставленные им четыре чайника воды, не дожидаясь, пока люди станут просить, распределил между всеми.
В этот вечер каждый старался сделать доброе дело. Кто знает, что принесет эта ночь — жизнь или смерть?
Начальник ПВО перед тем, как пойти в убежище, осторожно осмотрелся. Он убежал от госпожи Амалии и уже дня четыре старался не попадаться ей на глаза. Амалия не поверила его объяснениям. Напрасно уверял ее Вальдемар, что в шляпной мастерской он нашел-таки группу прятавшихся евреев и тотчас же, не обращая внимания на их мольбы, передал их патрулю; напрасно убеждал он ее, что сам распорядился заложить коридор, чтобы никто не мог там скрыться. Госпожа Амалия каждые четверть часа приходила за ним и настойчиво требовала: «Идемте со мной, господин начальник, послушаем… там есть люди».
