«Позову ее на крышу и сброшу в шахту лифта, — думал в отчаянии Вальдемар. — Всю свою жизнь я был вегетарианцем, я терпел, когда пили мою кровь комары, не убивал их, ждал, пока они насытятся… Я не решался сорвать цветок на клумбе, не хотел причинять вред живому созданию, но эту бестию я уничтожу».
— Господин начальник, — услышал он за спиной сюсюкающий голос, — дорогой господин уполномоченный… мой патриотический долг… я хочу поговорить с вами наедине…
Вальдемар Цинеге обернулся и тяжело вздохнул.
— С удовольствием, дорогая моя, только сейчас я должен осмотреть противопожарные средства, а затем мне еще нужно проверить наличие индивидуальных перевязочных пакетов… но, пожалуй, через час или лучше после десяти часов я с удовольствием прибуду в ваше распоряжение. Или, пожалуй, лучше, если вы придете ко мне в дровяной чулан, там мы сможем спокойно поговорить…
— Охотно, — ответила Амалия и пристально посмотрела в глаза уполномоченному.
Вальдемар принужденно улыбнулся, Амалия же с бьющимся от волнения сердцем возвратилась в убежище. Она, несомненно, понравилась Вальдемару, он ее любит и хочет остаться с ней наедине. Этот взгляд, улыбка… Госпожа Амалия вспомнила о кружевных шелковых ночных сорочках хозяйки — госпожи Галфаи. Господи, кому они нужны сейчас? Их, пожалуй, дюжины две наберется в шифоньере… и бомбежка сейчас вроде немного стихла. Нужно сходить и взять одну сорочку.
На лестнице не было ни души, но двери во все квартиры были распахнуты настежь. В каждой комнате — сломанные шкафы, выдвинутые ящики, на полу потоптанное сапогами белье — следы хозяйничанья немцев.
Госпожа Амалия ощупью пробралась в спальню Галфаи. Шкаф с бельем и здесь был раскрыт настежь, но на полке чудом сохранились две кружевные ночные рубашки. От белья распространялся приятный запах лаванды. «Найти бы еще пузырек одеколона», — подумала Амалия и продолжала шарить по полкам. Канонада вдруг усилилась. Бомбы стали рваться совсем близко. Из окна Амалия увидела горящую крышу дома, на стенках заплясали картины. «Черт с ним, с этим одеколоном, еще бомба попадет в дом», — в испуге подумала она и, схватив обе рубашки, выбежала из квартиры. В следующее мгновенье она была уже на улице. Вернее, улица как бы сама вошла в квартиру. Перед ней исчезли стены. Справа, слева, над ней не стало потолка. Барышня Амалия стояла на чудом сохранившемся куске перекрытия площадью в каких-нибудь два квадратных метра. Вокруг — страшная пропасть. Она стояла ни жива ни мертва от ужаса, с широко разведенными в сторону руками, с которых свешивались ночные сорочки. Она напоминала античную статую, вдруг появившуюся из земли при раскопках, к которой неизвестно как добраться, чтобы не сломать ее. А вокруг ни живой души. Внизу темная, страшная пропасть, вверху лучи прожекторов, мины, светящиеся ленты трассирующих снарядов. Барышня Амалия подняла к небу руки и во все горло заголосила:
— На помо-о-о-щь! На по-о-о-мо-о-о-щь! — голос ее можно было слышать так же, как жужжанье мухи во время урагана.
Кати Андраш весь вечер наведывалась из убежища в коридор, ведущий в шляпную мастерскую. Она очень боялась. Дом заняли эсэсовцы. В поисках выпивки и съестного они с мрачным видом шарили по всем квартирам, взламывали двери запертых кладовых, постукивали по стенам — нет ли где тайника со спрятанными ценностями. Они осмотрели чердак, прачечную, двор, а затем спустились в убежище. Здесь тоже все осмотрели, разбросали постели, узлы с одеждой, мешочки с фасолью, с кукурузой. В убежище они втащили какие-то ящики. Они вели себя так, словно были хозяевами этого дома. Граждане перешли из убежища в коридор. Оттуда они смотрели на расположившихся на их постелях угрюмых немецких солдат.
Начальник отряда эсэсовцев, молодой, очень нервный лейтенант в очках, чертил план разветвлений подвала. Вальдемар Цинеге, весь в поту от волнения, давал необходимые пояснения.
— В сторону улицы Шандора Пегефи есть два выхода, вот здесь в середине ряд окон, выходящих во двор, окна заложены мешками с песком… да, здесь можно пройти к зданию Ратуши. Вот здесь, через запасные выходы на улицу Кошута.
— А здесь? — спросил офицер и показал в сторону шляпной мастерской.
— Ничего. Там выхода нет. Та часть подвала отделена стеной… Выхода оттуда нет. Не-ет…
— Нет выхода? Ну, мы сами проверим.
Кати Андраш, побледнев как смерть, бросилась в мастерскую.
— Агнеш, что-нибудь… нужно немедленно спасать людей, нужно что-нибудь придумать… Сюда идут немцы, они хотят ломать стену… Им нужен выход на площадь Криштофа.
Агнеш молча, понимающе пожала Кати руку, опустилась за одну из машин, отодвинула в сторону болванку, несколько ящиков с обрезками тканей и пролезла в отделенную «стеной» часть подвала. А Кати в тревоге возвратилась обратно в убежище.
В той части шляпной мастерской, где прятались восемь солдат и тридцать женщин, было тихо и темно. Горела лишь одна коптилка. Люди лежали на соломе, кое-кто спал. Известие о надвигающейся беде подняло всех на ноги. Солдаты рассудили так: если немцам нужен выход, они будут идти вдоль коридора, а в дровяные чуланы, если есть на небе бог и он позаботится о нескольких десятках несчастных, немцы не заглянут. Разве что посветят по дороге фонариками. Штабеля дров в чуланах нужно сложить так, чтобы за ними можно было спрятаться людям. Если сидеть тихо, то, возможно, опасность их минует.
Без единого звука, при тусклом свете коптилки мгновенно исчезли с пола солома, разбросанные вокруг вещи, а в дровяных чуланах так быстро поднялись штабеля дров, словно это происходило в мультипликационном фильме.
— А вы возвращайтесь к себе, барышня Чаплар.
Но Агнеш не хотела уходить. Она вместе со всеми с невиданным проворством перекладывала дрова.
— Барышня Чаплар, следует разузнать обстановку, — почти тоном приказа сказал один из бородатых солдат. Он выглядел пожилым, у него был серьезный и представительный вид, но стоило ему побриться, сбрить свою бороду, и он выглядел бы, пожалуй, не старше двадцати двух.
Агнеш возвратилась к завалу, снова проползла сквозь баррикаду из старой печки, ящиков и швейной машины и осмотрелась. В мастерской не было ни души. Но из коридора, ведущего в общее убежище, доносился шум. Она незаметно вышла в коридор и увидела в толпе Кати. Протиснувшись к ней, Агнеш взглядом дала ей понять, что все предупреждены.
В коридоре убежища находилась группа левенте.
Все они были в штатском, но в форменных фуражках, на ногах у кого грубые туристские башмаки, у кого — полуботинки, на рукавах — красно-бело-зеленые повязки. Эти юнцы — были среди них и просто дети — уходили из дому резвыми, смеющимися, с пухлыми щеками, но сейчас все были на одно лицо — осунувшиеся от голода, с выступившими скулами, в глазах страх перед неминуемой смертью.
Съежившись, стояли они в коридоре чужого убежища, прижавшись друг к другу, словно видели в этом большую безопасность. Их командир, старший лейтенант, с головой круглой, как тыква, рисуясь перед немцами, устроил настоящие строевые занятия. Его окрики глухо отдавались под сводами подвала:
— Стой! Смирно! Кругом! Направо! Нале-во!
В пыльном коридоре и без того трудно было дышать. От бесчисленных взрывов со стен осыпалась копоть, падала штукатурка, паутина. А эти мальчишки, отчаянно стуча каблуками о пол, поднимали целые тучи пыли и еще больше загрязняли воздух. Круглоголовому лейтенанту, по-видимому, надоело без конца командовать.
— Смирно! — рявкнул он. Затем его хилое короткое тело вытянулось, и, покраснев как рак, он стал выкрикивать: — Левенте! Надежда нашей родины! Наши доблестные немецкие союзники сегодня ночью применят чудесное новое оружие! Приближается освободительная армия! Русские обращены в лихорадочное бегство! Нам выпала почетная задача: ровно в полночь атаковать русскую часть, которая все еще оказывает сопротивление здесь неподалеку. Даю вам пять минут на отдых. Попейте воды, освежитесь, чтобы пойти в атаку как подобает!.. Разойдись!
Мальчишки стали в очередь, Вальдемар Цинеге с добродушным видом наливал из ведра воду в подставляемые котелки. Женщинам было жаль дрожащих, истощенных подростков, некоторые давали стоявшим поближе тарелку супу или кусок мамалыги. Круглоголовый, поглядывая на своих подчиненных, которые, прислонившись к стене, жадно глотали остатки пищи, торопил их. А как только истекли пять минут, снова последовала команда: «Становись!» Старуха Тот, до сих пор боровшаяся сама с собой, наконец решилась. Она схватила кастрюлю с супом, отлила из нее немного в кружку для внука, а все остальное протянула левенте.
— Кушайте, ради Христа.
Четверо-пятеро подростков кинулись к кастрюле.
— Вы что, оглохли? — завопил офицер. — Назад!
Те остановились. Но один из них, смуглый, с большим носом, все же потянулся за кастрюлей, у него был такой вид, словно он готов был здесь, на месте, в эту минуту умереть за ложку супа.
