«Когда же мы упустили своих детей?» – спрашивал себя Генрих и тихо вздыхал, задерживая взгляд на каждом из трех старших сыновей. Конечно, вина во многом лежала на Алиеноре – это она убедила детей, что они могут захватить владения отца, а потом подстрекала к изменническому бунту, но Генрих считал, что порок гнездится во времени еще более давнем. «Мы оба баловали их, – думал он. – В этом отношении я виноват не меньше Алиеноры. А теперь пожинаем то, что посеяли».
Ричард, сидевший справа от Генриха, едва сдерживал унаследованную им от отца ярость, которой славились Плантагенеты, и намеренно избегал встречаться взглядом с братьями. Только пятнадцатилетний Иоанн сидел с безразличным видом, с удовольствием поглощая вкусную еду, и слишком часто прикладывался к кубку с вином, самодовольно ловя лучи любви и одобрения, исходящие от отца. Как хорошо быть фаворитом, любимым сыном! Однако атмосфера за столом царила напряженная, и она стала еще напряженнее, когда на пир святого Стефана[72] прибыл Уильям Маршал и, игнорируя злобный взгляд Молодого Генриха и смущение королевы Маргариты, сразу же предстал перед королем, его красивое лицо горело от негодования.
– Ваше величество! – воскликнул он так, что это услышал весь двор. – Некоторые персоны распространяют клевету про меня. Это пятнает мою честь и честь этой безупречной дамы. – Он поклонился в сторону молодой королевы. – Грязная ложь обвиняет меня в том, что я смотрю на нее сладострастным взглядом. В вашем присутствии я вызываю на поединок всех тех, кто распространяет эту ложь, чтобы доказать свою невиновность в бою. Если я проиграю, то пусть меня повесят за мое преступление. – Сказав это, он стянул с руки тяжелую перчатку и бросил ее на пол перед королем.
Никто не проронил ни слова. Маршал поедал глазами Молодого Генриха, словно побуждая его ответить. Наконец у того сдали нервы, и он отвел взгляд. Рядом с ним беззвучно плакала Маргарита.
– Никто не хочет принять вызов этого благородного рыцаря? – спросил Генрих.
Желающих не нашлось.
– А ты, моя дочь, что ты скажешь на эти клеветнические обвинения? – спросил Генрих, строго глядя на Маргариту.
– Маршал сказал правду, милорд. Это злонамеренная ложь, – ответила Маргарита, покосившись на Бертрана де Борна.
Генрих удовлетворенно кивнул, потом обратился к Маршалу:
– Кажется, те люди, которые оболгали тебя, трусы и бояться себя защитить.
Маршал опустился на колени перед королем, на его лице застыло страдальческое выражение.
– Я надеялся, что Господь поможет мне доказать мою невиновность, – произнес он. – Простите меня, ваше величество, но я не могу оставаться там, где мои враги прячут свои лица. Прошу вашего разрешения покинуть вас. Я должен отправиться в паломничество в Кельн к гробнице волхвов[73].
– Откровенно говоря, мне жаль отпускать тебя, старый друг, – сказал Генрих, сверкая глазами на старшего сына и ухмыляющегося Бертрана.
Тот понимал, что отделывается от соперника, дающего мудрые советы, а не пытается провести в жизнь какую-нибудь наскоро состряпанную интригу.
Но Бертран еще не прекратил плести козни, продолжая играть на обидах и чувстве незащищенности Молодого Короля.
– А вот и предводитель трэсов, – ухмыльнувшись, проговорил Бертран, когда Ричард оказался поблизости. – Ты знаешь, что он построил замок на твоей земле?
Ричард смерил Бертрана ненавидящим взглядом, но из уважения к празднику молча прошел мимо, хотя весь кипел и был полон решимости при первой возможности поквитаться с обидчиком.
– Если бы вместо тебя графом Анжуйским был поставлен Жоффруа, уж он-то бы знал, как взять то, что принадлежит ему по праву! – прошептал Бертран.
Слова интригана, как яд, затекали в уши Молодого Генриха, и в конце концов тот не выдержал. Он испросил у отца аудиенции, и там его понесло, к тайному удовольствию Ричарда и Жоффруа, которые тоже были приглашены.
– Отец, я приношу клятву отказаться от всех своих титулов и отправиться в Крестовый поход, если ты не предоставишь мне больше власти! – прокричал он.
– Когда ты научишься рассудительности и мудрости, я, может быть, подумаю об этом, – спокойно ответил Генрих, откинувшись на спинку стула.
Вместо ответа, Молодой Король залился горячими злыми слезами.
– Тогда, по крайней мере, прикажи Ричарду разобрать замок, который он построил на моей земле! – воскликнул он.
Генрих нахмурился. Филип Французский только и ждет возможности посеять рознь между принцами Плантагенетами. Король опасался, что недовольный Молодой Король отправится искать поддержку у Филипа, как он искал поддержку у Людовика восемь лет назад. И к чему это привело? Генрих, будучи умным государем, понимал, что как-то должен ублажить сына и предотвратить эту угрозу.
– Генри, ты мой наследник, – сказал он ровным умиротворяющим голосом. – Твои братья наследники второй и третьей очереди, а потому они принесут тебе оммаж как своему сюзерену. Это тебя удовлетворит?
– Да, отец, – шмыгнул носом Молодой Король.
– Ричард, Жоффруа, вы сейчас принесете оммаж своему брату? – спросил король.
– Да, – пробормотал Жоффруа.
– Нет, клянусь Господом, не принесу! – прорычал Ричард. – Может быть, ты забыл, отец, что я герцог Аквитании и вассал короля Франции. Вот ему я и буду приносить оммаж. И, – продолжал он, хотя Генрих уже открыл рот, чтобы возразить, – позволь напомнить тебе, что я получил мои владения в дар от матушки, которую ты столько лет несправедливо держишь в заточении! – Яд в его голосе мог отравить кого угодно. – Если мой брат Молодой Король хочет получить землю, пусть приходит и возьмет ее мечом, как это пришлось сделать мне! – С этими словами Ричард схватил свою лиру и бросился прочь из комнаты, бормоча угрозы.
Генрих остался с двумя сыновьями, на которых смотрел в замешательстве. Один короткий взгляд на Молодого Короля сказал ему, что все его попытки примирить враждующих сыновей закончились ничем. Кровь Молодого Генриха, готовая к войне, кипела.
Что до Алиеноры, то Генрих, несмотря на слова Ричарда, не собирался выпускать ее на свободу. Одной мысли о том, какой дополнительный раздрай может внести жена в нынешний конфликт и хаос, было достаточно, чтобы забыть об этом раз и навсегда. Даже ее нынешнее пребывание в Винчестере, древней столице Англии, вызывало у него озабоченность. Меры безопасности следует ужесточить… Эта женщина, которая всюду сует свой нос, должна отправиться назад в Сарум!
Глава 56
Сарум, 1183 год
Алиенору разбудило сновидение, и она, испуганная, резко села в кровати, отчего проснулась и Амария.
– Что случилось, миледи? – протирая глаза, пробормотала служанка.
– Ничего, спи, – прошептала Алиенора. Она все еще глубоко дышала, а сердце у нее усиленно колотилось. Чтобы понять, что означает этот сон, нужно было поразмыслить в уединении.
Королеве приснилось, будто ее сын, Молодой Генрих, лежит на кровати, сложив руки, словно в молитве. Холодок пробежал у нее по коже, когда она заметила, что он похож на лежащую надгробную статую. Но недоумение у нее вызвали две вещи: одна – это кольцо с громадным сапфиром, которое сверкало на его пальце. Никогда прежде не видела она этого кольца. Сапфир, конечно, символизировал небо, Небеса Господни и Его защиту. Алиенора слышала, что на Востоке люди верят, будто таким кольцом можно отвести дурной глаз. Не было ли в этом какого-то зловещего предзнаменования?
И второе, что взволновало королеву выше всякой меры, – это воспоминание о двух коронах, витающих в воздухе над бледным лицом сына. Одну корону она узнала: ее Генри заказал на коронацию, а вторая была нематериальной – круг чистого ослепительного света, который сиял несравнимым блеском самогу святого Грааля.
Сердцем Алиенора чувствовала, чту означает ее сон, но разум и охваченная ужасом душа не принимали этого. Она поднялась с кровати и упала на колени перед окном, подняв голову к узкой щели звездного летнего неба, и принялась молиться так, как редко молилась прежде, о том, чтобы ее сон был бы всего лишь предупреждением того, что может произойти, если эта несчастная война между ее сыновьями не кончится, а не подготовкой к новости, которую она вскоре услышит.
Утро принесло с собой странное спокойствие, словно Алиенору поместили в кокон тишины и покоя, откуда она выйдет, набравшись сил и готовая сразиться со львами и волками. Ночной сон казался теперь далеким, не имеющим отношения к действительности и рожденным страхами, что сопутствуют ночи. В темноте все кажется более пугающим, сказала она себе, и это воспоминание понемногу умерло, а с ним рассеялся и страх. Вместо него пришло воодушевление, королеве стало казаться, что даже если сон предвещает худшее, смерть – это всего лишь вход в немыслимую благодать и радость, и воспринимать его нужно как радость, а не как печаль.
