— Ну и как с ним, с начальником этим? — спросил заинтересованный Лаврентьев. Он же знал его, работая в облземотделе агрономом–плановиком, знал, что тот никогда не выезжал в область, не здоровался с сотрудниками, кричал на подчиненных, стучал кулаками по столу; самой страшной угрозой в его устах было обещание отправить в район, в колхоз, на участок.
— С дачником–то? Исключили из партии, сняли с работы, отправили на участок. Он агроном по образованию. Дали, как говорится, возможность подумать над самим собой. Вот так обстоят дела, Петр Дементьевич… Что намерен сегодня делать?
— Домой поеду.
— Обожди, успеешь. До чего работяга стал, сил с тобой нету. Походи, погуляй по городу, городок у нас старинный, в крепость загляни, церквушки тут есть шестнадцатого века, завлекательные. Я тем временем с обкомом созвонюсь, закажу сейчас разговор. А вечерком — ко мне. С женой, с дочкой познакомлю. Есть? Ну то–то. Часикам к восьми возвращайся. Жду.
Лаврентьев обошел весь городок, заглянул и в крепость и в церквушки шестнадцатого века. Его там поразили необыкновенно хмурые лики святых. Расписанные по черному лаку, извивались языки адского пламени, возле них лежали в кучах цепи, висели плети. «А страшновато было жить, однако, в те времена, — подумал Лаврентьев, разглядывая эти памятники средневековья. — Насмотришься таких красот — и спать не будешь».
Побродил он по бульвару над рекой. Река здесь была та же, что и в Воскресенском, — Лопать, но только мельче; местами она едва пробивалась по каменистым перекатам, и там мальчишки строили запруды.
Было уже около восьми. Лаврентьев держал путь к райкому, когда его окликнули:
— Товарищ агроном!
С коня соскочил Лазарев, колхозный председатель из Горок, который защищал его на исполкоме.
— Слух идет, задумываете что–то в Воскресенском? Большие переустройства?
— Как будто бы большие, — с готовностью ответил Лаврентьев.
Присели на лавочку возле ворот конторы «Заготзерно». Лаврентьев рассказал о предполагаемых работах в Междуречье.
— Вот это сила! Вот это по душе мне! — восторгался Лазарев. — Большой размах! Силенок–то хватит ли?
— Своих? Своих — нет. Помощь нужна.
— Ну так ведь как не помочь! И государство поможет и народ.
— На это и рассчитываем.
— Расчет правильный. Погодь–ка, мы к вам с делегацией приедем, что да как, подивиться.
— Дивиться еще нечему. Все пока на бумаге.
— Хе, на бумаге! Я, товарищ Лаврентьев, помню годочки — завод в Сталинграде тоже был на бумаге, а теперь села не найдешь, где бы сталинградскими тракторами не пахали. Мы затем и приедем — поучиться, как такие бумаги составляются.
— Если так — ждем, товарищ Лазарев. Рады будем гостям.
— Куда путь держите? — Лазарев поднялся. — Может, в чайную зайдем, по кружечке пивка?..
— Карабанов пригласил.
— Ну, коли так, будьте здоровы, товарищ Лаврентьев. Приветствие от меня Антону Суркову. Третьим годом им самим было трудно с тяглом, а бригаду пахарей прислал нам в помощь. Крепко подсобил. Я его, Антона, уважаю. Мягковат, толкуют тут, в районе. А что им, Малюту Скуратова надобно?..
— Или Егория на белом коне?
— Во–во! — Лазарев усмехнулся в клочковатую бороденку. — Приветствую в общем и целом на данный момент. — Взобрался в седло и тронул лошадь.
Карабанов встретил Лаврентьева возгласом:
— Думал, пропал ты, Петр Дементьевич! Без четверти девять.
— Лазарев задержал.
— Из Горок? Поговорить любит. Как придет, на три часа разговоров. То объясни да это, того дай, третьего… Но дело свое председательское знает. Двадцать лет председателем работает. Ну, пошли!
— А разговор с областью был? — Это больше всего интересовало Лаврентьева.
— Был, был, все в порядке. Удачно секретаря застал на месте. Обещал подумать.
— Только подумать?
— Ты его, Петр Дементьевич, не знаешь. Если дело не годится, так сразу и скажет: не годится. Сказал: подумает, — имеем семьдесят пять шансов за. Идем!
Дверь им отворила жена Карабанова Раиса Владимировна.
— Вот он, Рая, отчаянный охотник! — представил Карабанов гостя.
Раиса Владимировна, тоненькая, живая, с девичьей прической — косы над ушами венскими булочками, взглянула веселыми карими глазами.
— Спасибо за лисичку, товарищ охотник. Мы из нее дочке воротник сделали. Модницей, поедет в институт.
— Лисичка была общая, Раиса Владимировна. — Лаврентьев сразу усвоил простой тон разговора. — На мою долю разве только хвостик пришелся. А его, понятно, и выкинули?
— Что вы! Хвостик — главная красота. Натка его приспособила какой–то висюлькой на плече, очень кокетливо получилось. Проходите, пожалуйста, проходите.
Квартира у Карабанова была уютная, но небольшая — три тесноватых комнатки: кабинет, спальня и столовая. В столовой, в кресле с высокой спинкой, сидела бабушка с двумя парами очков на носу и вязала полосатый носок. Из кабинета вышла рослая девушка, дочка, на голову выше своей матери.
— Ната, — сказала она, представляясь гостю.
Гость в доме Карабановых считался, видимо, особой священной. Для гостя все оставляли свои дела. Бабушка и та отложила вязанье и сняла вторую пару очков, как бы желая этим сказать: ну вот я свободна, к вашим услугам.
Лаврентьева усадили на единственный — кроме бабушкиного кресла — мягкий стул. Раиса Владимировна хлопотала, раскидывая свежую скатерть, выставляя на ней тарелочки с закусками; Ната, как все великовозрастные дочки, не находила себе дела, с полотенцем через плечо бродила за матерью, выглядевшей ее сестрой, и спрашивала: «А эту чашку тоже мыть?» или: «Где же вилки, мама? Я их положила сюда». Бабушка расспрашивала Лаврентьева об урожае. Она не была из тех бабушек, которые интересуются астрономией, атомной физикой и палеонтологией, она была просто бабушкой, любила ворчать, играть в подкидного или в Акулину и вязала чулки. В чулках этих никто не нуждался, даже и новые, они пахли нафталином, и домашние носили их только из вежливости, чтобы не обидеть старуху.
— Голоду не будет, говоришь? — спрашивала она Лаврентьева. — Ну и слава богу, не допустил. — Об урожаях она спрашивала всех и вся с тысяча девятьсот сорок шестого неурожайного года.
— Да это же сам бог и сидит, мамаша, — сказал ей Карабанов, указывая на Лаврентьева. — Это он не допустил. У него еще там два взвода ангелочков есть, помощниц. И все — комсомолки.
— Оставь, Никита, — отмахнулась рукой бабушка. — Человек придет, поговорить не даст с ним.
Карабанов вынес из кабинета ружье, заставил Лаврентьева попробовать — каково на вскидку, прикладистое ли, прицелиться в глиняную тарелочку на стене.
Разговаривали в семье несколько ворчливо. Но ворчание было дружественное, шло оно, вероятно, от бабушки. Все здесь любили друг друга, — это Лаврентьев видел, и завидовал Карабанову. Особенно ему нравилась Раиса Владимировна; он украдкой следил за каждым ее шагом, за каждым движением, но, как ни скрывал своих взглядов, Карабанов их заметил.
— Гляди, Дементьевич, не влюбись в мою жену. Врагами станем. Я домостройщик, — посмеялся он.
Домостройщик встретил Раису Владимировну еще в совпартшколе, где молоденькая, краснощекая учительница преподавала историю и географию людям гораздо старше ее по возрасту. Недавний машинист так в нее влюбился, что забросил занятия, ходил с красными глазами от бессонницы, был намерен вернуться на паровоз. «Все равно теперь жизнь моя на конус пошла», — писал он шальные записки предмету своей любви. Раисе Владимировне большого труда стоило вернуть его на путь истинный. Двадцать лет она была верным спутником и другом Карабанову, помогала ему учиться на рабфаке, в институте, проверяла его тетрадки и записи, придумывала темы для сочинений, и нисколько не огорчилась, когда почувствовала, что Никита перерастает ее, уходит вперед. Напротив, только гордилась и радовалась. Она преподавала и сейчас в десятилетке и была самой любимой учительницей в школе.
— Не смущайтесь, — ободрила она Лаврентьева. — Никита Андреевич всех предупреждает о том, что он ревнив. Он меня даже поколотить хотел однажды, лет восемнадцать назад, когда слишком поздно засиделась с его товарищами по рабфаку. Влетел в класс, схватил — и бегом домой. Чуть руку не оторвал.
— Поклеп, поклеп! — возмутился Карабанов. — Просто крепко держал, чтобы не убежала. Придвигай стул ближе, Дементьич. Водочки выпьешь?
— Давно не пил.
Раиса Владимировна пододвинула к Лаврентьеву масленку, хлеб, тарелки с закусками.
— Я была страшно возмущена, когда Никита Андреевич рассказал мне о том, что произошло на исполкоме, — говорила она. — Дичь какая! Отвратительный человек этот Серошевский. Мне теперь неприятно на него смотреть, после всего этого.
