— Привет! — вдруг раздался его голос.
Вздрогнув, она обернулась. На нем были те же поношенные фланелевые брюки и джемпер.
— Здравствуйте, — сказала она, с удивлением почувствовав, как сильно забилось ее сердце.
Он оперся об опушенное вниз стекло машины.
— Дурацкий у меня характер, — сказал он. — Я сейчас все объясню, и вы поймете. Мать пыталась розгами выбить из меня дурь. Но ее рука оказалась недостаточно сильной. Следовательно, это она должна была бы извиняться перед вами. Но она живет в Бейкерсфилде, поэтому за нее придется извиниться мне. Прошу прощения, — с улыбкой проговорил он. — Не от моего имени, а от имени моей матери.
— Вы меня тоже простите, — сказала она. — Не нужно было приставать к вам с глупыми вопросами.
— Ваша подружка-блондинка сегодня здесь не появлялась, насколько я смог заметить.
— Она на студии «Юниверсал», там снимается бальная сцена. — Тесса прерывисто вздохнула. — Я приехала, потому что обещала вам.
Он похлопал по капоту «мерсера».
— А я вам еще кое-что скажу о себе. Я родился в Лос-Анджелесе, но родители увезли меня отсюда очень рано. Вот, приехал. Я здесь уже три дня, а кроме этого отеля, так ничего и не видел. Я блудный сын, которому требуется гид для того, чтобы показать родные места.
— Я могу отвезти вас на страусиную ферму. А хотите — поедем на побережье?
— Ваши ответы стали заметно разнообразнее по сравнению со вчерашними. Предлагаете сразу два варианта. Но страусы мне отвратительны. Эта птица не умеет летать. А вот на пляж поеду с удовольствием.
Он, прихрамывая, обошел машину. Садясь рядом с ней и неловко поджав больную ногу, он поморщился.
Тесса развернулась и объехала трамвайную остановку. Он оглянулся на отель.
— Вы нездешняя, — сказал он. — Я только три дня в городе, но уже разбираюсь в той породе людей, что называют себя лосанджелесцами. Лосанджелесец родился с привычкой постоянно быть начеку, чтобы не пропустить, когда ему подставят подножку. Общаясь с другими, он либо говорит громко, либо шепчет. Сила голоса зависит от важности собеседника. Но у вас за плечами совсем иной багаж. Это я понял еще до того, как вчера подслушал ваш разговор.
— Какой?
— Багаж скромной невинности, — ответил он.
— Вы хотели сказать: глупости. Не надо было мне приставать к вам с расспросами о полетах.
— Черт возьми, по-моему, мы с вами решили больше не касаться этой темы! Если вы надумали выяснить для себя этот вопрос, то неудачно выбрали собеседника! — зло бросил он.
К ужасу Тессы, она начала всхлипывать. Слезы текли сами собой, против ее желания.
— Остановите машину, — спокойно проговорил он.
Она повернула вправо на Хайленд, затем, сделав еще один поворот, остановилась в одном квартале к югу от бульвара Голливуд. Недавно проложенные здесь трамвайные пути привели к созданию нового района, который пока сплошь состоял из нераспроданных земельных участков. Слезы у Тессы пропали так же неожиданно, как и появились. Отвернувшись от молодого человека, она промокала лицо платком.
— Вам лучше? — спросил он.
Глядя на пустующие земельные участки, она кивнула.
— Вижу, что нет, — заметил он. — Давайте, я буду говорить до тех пор, пока вы снова не будете в состоянии вести машину.
Она шмыгнула носом.
— Ничего, все прошло, — сказала она.
— Разве вам не интересно услышать мой рассказ о себе? — спросил он. — Я открою вам всю свою душу. — Он откинул рукой волосы с бледного лба, изборожденного глубокими морщинами. Выражение его лица изменилось. — Я ушел из дома в шестнадцать лет. Шатался вблизи аэродромов. Был воздушным акробатом, выполнял разные трюки. А на жизнь зарабатывал, строя аэропланы. Можно сказать, авиация — вся моя жизнь. Была! — Он откинулся на спинку сиденья и стал легонько растирать левую ногу. — В полете трос на распорке звенит... В этом мне всегда чудилась какая-то музыка. В небе к тебе приходит чувство невероятной свободы. Ощущение счастья. Бывало, выключу двигатель и парю между небом и землей. Там, наверху, ты властелин мира. Тебе принадлежит все: деревья, кусты, трава, дома, океан... Люди приветствуют тебя, потому что знают — ты господин, повелитель. Радость настолько сильная, что понимаешь, для чего появился на этот свет. — Он на мгновение замолчал. — Вообще этим ведь далеко не всякий похвастается, верно? Словом, как вы уже, наверно, заметили, я любил летать. Я любил летать даже промозглым холодным утром. Эта любовь сильнее всех прочих человеческих ощущений. По мере того как взбираешься ввысь, воздух становится все холоднее. Руки и ноги коченеют, натяни ты хоть несколько свитеров под летный комбинезон.
Тесса повернулась, чтобы взглянуть на его лицо. Усмешка исчезла с его губ.
— В девятьсот четырнадцатом я уехал в Европу и вступил во французский Иностранный Легион. Вовсе не потому, что я обожаю французов. Просто хотелось летать. У нас было несколько скоростных «ньюпоров». «Ньюпор» — машина очень популярная. Мне сказали, что я чересчур долговяз для летчика, но я всем им утер носы, показав, на что способен. И начались боевые вылеты. — Он сделал такой жест, будто строчил из пулемета. — Мне удалось уговорить старика Вандербильта раскошелиться, и после этого мы стали называться эскадрильей «Лафайет». Боевые вылеты, как оказалось, совсем другое дело. Я так и не смог свыкнуться с мыслью, что приходится стрелять в какого-то пацана только потому, что он летит на «фоккере». Но там было так: кто кого. При опасности чувства обостряются. Когда, например, нужно поменять ленту у пулемета, надо привстать и зажать между ног руль высоты. В эти мгновения ты становишься великолепной мишенью. Ребята говорили, что у меня вообще отсутствует чувство страха. Но на самом деле оно у меня было, просто я его не показывал. Я любил летать. — Он глубоко вздохнул.
Мимо простучала копытами лошадь, впряженная в коляску. Они смотрели ей вслед, пока она не свернула на бульвар Голливуд. Потом он продолжал:
— Но все хорошее скоро кончается. На войне это происходит еще быстрее. Меня сбили. Казалось, мой горящий аэроплан падает целую вечность. В нос бил запах паленого мяса — горела моя нога. Говорили, что я чудом выжил. Хорошо чудо! Сам я не особенно рад тому, что остался в живых. Потому что теперь я боюсь. Боюсь вернуться туда! — Он поднял палец вверх.
— Ничего, это пройдет.
— Нет, — сказал он. — Если из моего рассказа вы заключили, что я герой, то это ошибка. Раньше я любил летать, а теперь мысль об этом вселяет в меня ужас.
— И сколько времени это продолжается?
— Уже три месяца, но дело не в этом. Когда в небе слышен шум мотора, я даже головы не поднимаю. Меня всего начинает трясти, и я еле сдерживаюсь, чтобы не завопить от страха. Я — впавший в отчаяние католик... Впрочем, не настолько, чтобы решиться на самоубийство. Пока. Может, позже...
