И вот теперь мы снова оказались в убежище, но надеяться нам было, по сути, не на что. Лето еще только началось — это время года всегда было для меня самым любимым, самым веселым, связанным со всевозможными развлечениями, пикниками, турнирами и балами. В летние, солнечные дни сумрачное помещение нашей крипты действовало на всех особенно угнетающе. Казалось, будто нас заживо похоронили. Если честно, особых причин рассчитывать на благополучный исход нашего заточения у меня не было. Мой сын находился в руках врагов, мать давно умерла, умер и мой дорогой муж. Увы, не было больше на земле того высокого, красивого и сильного мужчины, который сразу примчался бы ко мне на помощь и нетерпеливо забарабанил бы кулаками в дверь, а потом возник на пороге, застилая собой свет и окликая меня по имени. Но хуже всего было то, что мой мальчик, который во время нашего первого заточения в убежище был крошечным младенцем, ставший теперь почти юношей, двенадцатилетним подростком, попал в руки врагов. А моя старшая дочь Елизавета, та самая малышка, которая в тот первый раз так мило играла со своими младшими сестренками, теперь превратилась во взрослую семнадцатилетнюю девушку и, с тревогой поворачивая ко мне свое бледное лицо, без конца задавала один и тот же вопрос: что же нам теперь делать? В прошлый раз мы ждали совершенно спокойно, уверенные, что если сумеем выжить, то нас непременно спасут. На этот раз такой уверенности не было.
Почти неделю я простаивала с рассвета до темноты у крохотного окошка во входной двери, высматривая сквозь решетку, что там, снаружи, делают люди, и, напрягая слух, пыталась понять, что творится на улицах Лондона. Когда же я отходила от двери, то сразу направлялась к окну, смотрящему на реку: наблюдала за проплывавшими мимо судами, ждала появления королевского барка и… надеялась услышать голос Мелюзины.
Каждый день я посылала в город слуг — узнать, нет ли новостей о моем брате и сыне, и передать весточку тому или иному лорду, которому давно уже пора было поднять своих людей на защиту королевского семейства. На пятый день своего заточения я уловила какой-то шум, становившийся все громче и громче; потом я различила приветственные крики городских ремесленников и торгового люда, но их перекрывал мощный грохот артиллерийской стрельбы. Затем послышалось бряцание конской упряжи и топот копыт, и на улицы Лондона вступила армия Ричарда Глостера, родного брата моего покойного мужа, того самого человека, которому Эдуард доверил нас охранять. Впрочем, Глостера с его армией в столице ожидал весьма неоднозначный прием. Выглянув в окно, я увидела, что по реке вереницей плывут суда Ричарда, окружая Вестминстер и создавая перед ним непреодолимую плавучую преграду, окончательно превращая нас в пленников. Теперь мы не могли ни выйти, ни войти.
Услышав топот атакующей кавалерии и крики, я вдруг подумала: а что, если б я заранее вооружила город, если б настроила лондонцев против узурпатора? Смогла бы я выстоять, если бы сразу, в самые первые мгновения объявила Ричарду войну? И тут же я спросила себя: а что тогда сталось бы с моим сыном Эдуардом, плененным собственным дядей? И с моим братом Энтони? И со вторым моим сыном Ричардом Греем? Ведь все они оставались в заложниках у негодяя, рассчитывавшего на мое «хорошее поведение». И все-таки слабая надежда в моей душе еще теплилась: может, мне нечего бояться? Может, я просто ничего не знаю? Я ведь действительно не знала даже того, кем в тот момент является мой мальчик: то ли юным королем, с почестями следующим к месту своей коронации, то ли похищенным принцем, которому угрожает смерть.
Измученная, я прилегла, не раздеваясь, на постель, но сон не шел, и все эти вопросы продолжали звучать у меня в голове, точно барабанный бой. Я чувствовала, что где-то рядом, совсем недалеко от меня, мой сын тоже лежит без сна. Я места себе не находила, терзаемая душевной болью, и мечтала об одном: увидеть своего мальчика, сообщить ему, что он в безопасности и мы снова вместе. Мне казалось — хоть в это и трудно поверить, — что я, дочь Мелюзины, вполне могу протиснуться сквозь решетку на окне и просто приплыть к сыну по реке. Ведь мой мальчик совсем один! И ему, наверное, очень страшно; возможно, ему грозит опасность. Как случилось, что я не могу в такое время быть с ним рядом?
Увы, я была вынуждена лежать тихо и ждать, когда кусочки неба в оконных проемах из черных станут серыми и я смогу наконец встать, подойти к двери, приоткрыть зарешеченное окошечко и окинуть взглядом улицу. Я лежала и медленно осознавала, что никто из лордов не подумал вооружить своих людей и защитить моего Эдуарда и никто не станет его спасать, никто не освободит меня из добровольного заточения. Возможно, кто-то из лордов и вознегодовал, увидев, как наш новый протектор проследовал по улицам столицы во главе своей армии, держа при себе моего плененного сына; может, члены Королевского совета даже подняли маленький мятеж; может, на улицах Лондона возникло несколько мимолетных стычек. Тем не менее никого вооружать лорды не стали и не предприняли нынче утром никакой атаки на замок Ричарда, и, судя по всему, этой ночью я одна во всем Лондоне не могу уснуть, тревожась о судьбе маленького короля.
Столица ждала, что станет делать лорд-протектор. Теперь все зависело от того, намерен ли Ричард Глостер, любимый и верный брат покойного короля, исполнить его последнюю волю и возвести на престол его сына? Намерен ли он, как всегда преданно, исполнить роль опекуна своего племянника и оберегать его вплоть до дня коронации? Или же герцог Глостер, такой же лживый, как все йоркисты, воспользуется моментом и той властью, которую дал ему брат-король, и, лишив своего племянника наследства и короны, сядет вместо него на трон, а своего сына назовет принцем Уэльским? Никто не знал, что именно Ричард предпримет, и многие — как это, собственно, всегда бывает — хотели лишь вовремя оказаться на стороне победителя. А пока все были вынуждены смотреть и ждать. Лишь я одна готова была прямо сейчас нанести Ричарду удар — если б смогла! Я всего лишь желала обезопасить себя и своих близких.
Я подошла к низким окнам и посмотрела вниз, на реку, которая текла так близко, что казалось, стоит мне наклониться, и я коснусь воды. У речных ворот аббатства стояло какое-то судно с вооруженными людьми на борту. Они сторожили меня, не допуская ко мне никого из моих союзников и друзей. Любого, кто пытался подплыть к воротам, тут же заставляли повернуть назад.
— Он заберет эту корону себе, — сказала я тихо, обращаясь к реке, к Мелюзине, к моей покойной матери. Я знала, что они меня слышат, скрытые текучей водой. — Если бы я могла помешать ему, даже рискнув всем своим состоянием, я бы это сделала. Иначе он займет престол. Все Йорки отличались болезненным честолюбием, и Ричард Глостер такой же. Эдуард год за годом рисковал собственной жизнью, но не переставал вести борьбу за корону. И Георг предпочел сунуть голову в бочку с вином, лишь бы не давать обещания, что никогда более не станет претендовать на трон. А теперь вот и Ричард въехал в столицу во главе многотысячного войска. И сделал это отнюдь не ради того, чтобы утвердить на престоле своего племянника-принца. Нет, Ричард потребует королевскую корону себе! Он ведь тоже принц Йоркский. И он ничего не может с собой поделать — он найдет сотню причин и именно так поступит. А люди долгие годы спустя все будут спорить, все будут стараться понять то, что Ричард сотворил сегодня. Да я пари готова держать, что корону он у моего мальчика отнимет — просто потому, что не сможет сдержаться, не сможет остановиться, как не смог и Георг, так до конца и изображавший шута, как не смог и Эдуард, так и не переставший геройствовать. Ричард заберет трон себе и оставит с носом меня и всех моих близких.
