только нарастал на протяжении всего вечера, что едва ли беспокоило слесаря, ибо гробить здоровье уже вошло в привычку. Что еще остается делать?
Григорьевич открыл бутылку с холодным чаем, чтобы сделать глоток и вернуться к работе. От соприкосновения губ и языка с содержимым бутылки он подумал, что его обоняние жестоко смеется над ним, ведь он в завязке, а чай будто и не чай, а что-то покрепче, не из листьев. Сделав глоток, мужичок чуть не разлил все от неожиданности:
— Ни хрена себе чаек! — поразился слесарь, в два счета распробовав вискарь.
Его одолели смешанные чувства: с одной стороны, все это плохо, порочно, глупо, бесполезно, вредно и принесет в конечном счете много бед и страданий. Он уже наступал на эти грабли, и зеленый змий чуть было до смерти не ужалил его, поэтому даже с каплей яда опасно соприкасаться. Но, с другой стороны… Какое же это наслаждение: ощущать этот вкус, смаковать его, когда капли божественного напитка приятно согревают, а не нещадно обжигают как водка и прочее огнеопасное пойло, которое он перепробовал.
Хватило одной искры, чтобы разжечь былое пламя, старательно затушенное врачами, целителями и собственной силой воли. Выпивка способна в одночасье сделать из бывалого мужика, потрепанного жизнью, слабую и беспомощную биомассу. Вроде бы что-то нашептывает совесть, слышны вопли жизненно важных органов, только начавших восстанавливаться от предыдущего сожжения паленкой. А ведь слесарь хотел употребить всего лишь глоточек, чтобы жажду утолить. Вместо этого пришлось выпустить ожидавшее своего часа неукротимое и сумасшедшее влечение, отныне взыгравшее внутри новыми красками и захлестнувшее ничего не подозревающего мужичка с головой. Забытый вкус алкоголя вновь приласкал рот и горло, живот, сердце — бальзамом обволок все, до чего добрался и во что впитался. Но этого чарующего и успокоительного действия, которое позволяет абстрагироваться от серости окружающего мира, надолго не хватит — наступит сильнейшая жажда, и рука сама потянется за добавкой. Ее не остановить, ведь в сотый раз забудется истина, которая гласит, что за прекрасным и пленительным занавесом скрываются смертельные муки, страдания, боли, разрушающие не только тело и душу, но и все вокруг.
Тем не менее Григорьевич вместо того, чтобы неподвижно стоять на усыпанном граблями поле, потирая шишку на лбу, сделал второй уверенный шаг вперед. Снова-здорово! Он припал к бутылке. Сделал глоток. Потом еще. И еще. И еще. И еще. Когда дыхалки не хватило, он остановился, ибо в голову стукнуло. Прилетело осознание непоправимой ошибки: а если он вновь погрузится в этот мрак и уже не сможет из него вырваться? Мастер ужаснулся, отпрянул от горлышка пластиковой бутылки, убрал «чай» подальше в ящик. Однако и это минутное отторжение скоро будет убито алкогольной змеей, проникшей внутрь и желающей отравить совесть и здравый смысл, а после просто и легко овладеть расслабленным телом. Однако прежде здравое и трезвое внутри будет до последнего противиться возвращению темных (пьяных) времен, подкидывая кардинальные способы решения возникших жизненных проблем. Например, с помощью бутылки, пистолета или тяжелого газового ключа.
Периоды загулов и запоев у Григорьевича, которые в итоге ничего хорошего не приносили, часто начинались с малого. Прям как сейчас. А потом? Что говорят алкаши, когда их спрашиваешь, зачем они пьют и не просыхают? Ух, вопрос для них сложнее вопроса о смысле жизни. Они обжигаются, но все равно продолжают лезть в огонь, пока окончательно не сгорают.
Физическому здоровью хорошего мастера наносился невосполнимый вред, но никак не его моральной стороне… пока. Вот сейчас мир вокруг слесаря стал пробуждаться, заиграл новыми яркими красками, словно природа весной, убивающая на корню нуарную серость и холод зимы. Жизнь этого человека действительно напоминает позднюю осень. Давно он не лицезрел ее через разноцветное стекло из ассортимента винно-водочного магазина — это как последнее резкое потепление в октябре, после которого подморозит окончательно. Чем дальше отдаляешься от последней стопочки по случайному поводу, тем хуже и поганее себя чувствуешь, тем тягостнее и жестче реальность вокруг: люди, работа, семья, долги, проблемы, подорванное здоровье.
А ведь от негатива можно легко уйти, забыться. Есть средство. Оно легальное и продается практически на каждом шагу, ибо является самым ходовым товаром (что в кризис, что в праздник), на котором и поднялся владелец дома, где нынче сломался сортир. Именно алкашка и провоцирует те проблемы, от которых все бегут, потребляя ее же в больших и больших количествах. Замкнутый круг вырисовывается. Озеров-старший, выходит, зарабатывает на чужих страданиях, которые сам и провоцирует. Чем больше горестей и проблем, тем радикальнее последствия и тем солиднее прибыль этого толстосума. Все же очевидно — как раньше Григорьевич до этого не додумался?
Пистолет лежал в пакете на полу — аккурат под фартуком Гульназ.
Размышляя о круговороте проблем, вызванных чрезмерным употреблением спиртных напитков, Григорьевич вновь залез в бачок унитаза. Но разного рода мысли не покидали его, продолжая блицкриг в дебри подсознания.
«Что же я делаю? Разве я заслужил такой вот рабский труд на исходе жизни? Сам виноват? Где же я оступился? Где я свернул не туда? Отчего моя семья еле сводит концы с концами, а кто-то жирует? А? А ты вспомни! Ты сам во всем виноват, сам пустил жизнь под откос. Кто ты? Никто! — про себя бормотал сантехник. — Кто я? Я никчемный слабак. Из-за меня мы все и оказались в жопе, упали ниже некуда. Сам перед бутылкой не устоял, и жена вместе со мной. И вроде бы решили бесповоротно — хватит бухать. Ради сына. Мы уже не поднимемся со дна, но сопротивляться будем до последнего. Правда, силы уже на исходе. Но он-то, мальчик мой, еще все может, у него все впереди, — Григорьевич посмотрел в сторону ящика. — Получается, это пойло для меня дороже собственного сына?! Эту тягу… это бесконечное падение… эти мучения… эти боли — их можно заглушить только одним способом. Быстро и наотмашь. Мы жестоко подсели. А все эти трезвяки, врачи, кодирования — полумеры просто. Легче от них не становится. Хоть что-то бы изменилось. Ни хуя не изменилось! Стало только хуже, а выпить нельзя. Или нет? Или можно? Какая вообще разница?! Чего себя ограничивать, коли нечего терять? Боль и жажду не унять — она здорово укоренилась внутри, она твоя навсегда. С ней ничего не сделаешь, так? — Григорьевич снова оставил инструмент и потянулся за бутылкой холодного «чая». — Давай еще раз… Кто виновен во всем? Я? А кто подталкивает? Каждый день и час. Они, — он осмотрелся вокруг, — они все. По телеку, по радио, в газетах и журналах, на
