Он напишет о вождях, которые сейчас управляют народом, третируя его, Троцкого. Взгляните на них. Каких понаделает он, согласно их поведению, петрушек!
Но это, так сказать, у него будет скрытый, личностный план. Он напишет еще широкую, историко-философскую панораму Октября. Здесь ему есть что сказать и о самом историческом процессе, и о прозорливости Ленина. Понять, что происходит — значит наполовину обеспечить победу.
Глава седьмая. Часть первая
«Цель в жизни — это и есть цель жизни».
От практики конспирации к теории революционной борьбы. Следствие и суд не «как у Саши».
Кому Шушенское, кому Туруханск, но ссылка — везде не курорт.
Для очень многих, даже хорошо знавших меня, трехлетняя ссылка в Шушенское означала лишь одно: время собирания сил, внутреннего самоусовершенствования, раздумий. Вольные размышления, медитация, поездки к друзьям — ссыльным в соседние села, даже к дантисту съездить отпустили из Шушенского в Минусинск. А поездка в Красноярск на обследование к врачам! А прогулки в окрестностях села, особенно зимой — пушистые от снега ели, температура за минус 30 градусов по Цельсию; потом охота, собака гордон Женька, ссыльному даже новое охотничье ружье прислали из России, как позже стали говорить, с материка.
Немыслимо: либеральное царское правительство мне, неблагодарному, даже пособие на прожитье назначило — 8 рублей. А дешевизна! Конечно, девчонку неграмотную 15 лет мы с Надеждой Константиновной наняли, чтобы помогала нам по хозяйству, стоила такая прислуга всего 2 с полтиной в месяц плюс к Пасхе покупать сапоги. Такая ли уж это дешевизна? Ведь за овчинный тулуп — купили для дальних поездок и прогулок на двоих, «семейный», как мы с Надеждой Константиновной шутили — отдали уже 20 рублей. Как экономисту мне был ясен такой разброс цен. А что касается этой неграмотной девочки, когда мы уезжали из Шушенского, она уже читала — это заслуга Надежды Константиновны. Она никогда не забывала своей педагогической деятельности.
Предполагалось вначале революционеру «вмазать» 8-10 лет, а дали лишь 3 года административной ссылки, да не где-нибудь за Полярным кругом, в забытом Богом и людьми Туруханске, а в «сибирской Италии», в Шушенском. Юлия Цедербаума — в Туруханск, а меня — в Шушенское. Если бы собрать воедино рассказы Юлия о жизни в тех местах, станет ясно, почему произошла революция. Рассказы очень впечатляющие. Мы с ним тогда были близки.
Зимы длинные, холодные. Мы оба начинающие писатели. А что делают начинающие писатели? Пишут друг другу письма. Вот что писал о месте своей ссылки мой тогдашний товарищ.
«Пароход остановился у деревни Селиванихи. Оттуда он должен был идти в низовья Енисея. Дело в том, что город — по старой терминологии, «острог» — Туруханск был построен бандами Ермака нарочито в стороне на неприступной позиции, среди топей, опоясанных лентой Турухана и его притока. Ехать туда вверх по течению пришлось волоком: в одних местах волокли лошади, в других — захваченные с собой ездовые собаки, молодцом справлявшиеся с задачей, в третьих им на помощь выходили из лодки и впрягались бабы. В одном месте — мы проезжали вдоль густого лесистого берега — мужики, сидевшие в лодке, стали испускать свирепые крики. «В чем дело?» — испуганно спросил я. Мне объяснили, что в этом месте показался медведь.
Мы подъезжали к городу — столице края, пространством в четыре раза превосходящего Германию. Предо мной расстилалось ровное болото, кое-где окаймленное кустиками и полосками травы, зиявшее многочисленными лужами. По этому болоту в живописном беспорядке располагалось кругом до 30 почерневших изб, среди которых высились небольшая каменная церковь и деревянный, обнесенный забором, острог».
Итак, целых восемь казенных целковых мне было пожаловано, чтобы жить в чужом и незнакомом месте, отапливаться, жечь керосин и свечи бесконечными зимними вечерами, одеваться, обуваться, не погибнуть от туберкулеза и цинги, не сойти с ума, как сошел с ума наш товарищ Запорожец! А тулуп обычный для поездки на лошадях в санях по этому самому широкому и вольнолюбивому батюшке-Енисею стоил, как я уже сказал, 20 рублей. А каждую книжку и каждую мелочь надо было выписывать из России и потом подсчитывать: сколько дней идет эта книжка почтой, примечать, не запил ли почтарь да не сунул ли свой нос в переписку почтмейстер. Сколько нужно было сделать усилий, чтобы остаться человеком, не утонуть в быту и попытаться выжить?
Сплошь и рядом письма мне писали разнообразной химией на каких-нибудь страницах старых журналов или ученых книг либо старым испытанным способом — «молоком». Потом такая писулька проявлялась на лампе или у горячей печки. Так был получен мною манифест российских бернштейнианцев — «экономистов». Но это все позже. А тогда, в начале ссылки, никто не мог себе представить, какое невероятное отчаяние сжигало сердце узника этой самой «сибирской Италии». Какие были невероятные ночи, когда в уме со страшной силой вставали картины недавнего собственного тюремного прошлого. Так ли все сделал? Правильно ли поступил? Вопросы морали и собственной биографии.
Свое судебное «дело» я получил, когда стал предсовнаркомом. Об этом уже написано в этих воспоминаниях — свои «признания» и «собственные допросы». Обычные архивные документы, ставшие документами истории.
«1895 года, Декабря 21 дня, в г. С.-Петербурге, я, Отдельного Корпуса Жандармов подполковник Клыков на основании ст. 1035 Уст. Угол. Судопр. в присутствии товарища прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты А. Е. Кичина допрашивал обвиняемого, который показал:
Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Не признаю себя виновным в принадлежности к партии социал-демократов или какой-либо партии. О существовании в настоящее время какой-либо противоправительственной партии мне ничего не известно. Противоправительственной агитацией среди рабочих не занимался. По поводу отобранных у меня по обыску и предъявленных мне вещественных доказательств объясняю, что воззвание к рабочим и описание одной стачки на одной фабрике находилось у меня случайно, взятые для прочтения у лица, имени которого не помню…»
Я невольно сравнивал свое поведение перед властями с поведением старшего брата и его товарищей. Быть может, я слишком часто вспоминаю эту семейную трагедию, прося секретарей найти соответствующее место и процитировать, но саднит на душе. Я не хочу подчищать своей биографии, но для будущего важно, какой я сам подведу итог. Лучше находить собственные ошибки, чем их, якобы кем-то прятанные, с гиканьем обнаружат всегда вульгарные современные историки или беллетристы. Да, были люди, — посетуют некоторые из них, — поотчаяннее и попрямее, чем молодой Владимир Ульянов. В моральном плане не так важно, кто высчитал и выиграл, а кто как поступил. Меня легко упрекнуть, сравнивая с вечно мною же вспоминаемым Сашей. Каждая его фраза на процессе звучит мне упреком. А ведь дело Саши называлось не делом Александра Ульянова, а делом «П. Шевырева, А. Ульянова, П. Андреюшкина, В. Генералова, В. Осипанова». Здесь каждый был героем. С какой прямотой и готовностью к смерти и страданию говорят эти молодые люди!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
