8
Действующие лица: председатель – Ф. Кузнецов, члены Секретариата – Алексеев, Амлинский, Грибачев, Кобенко, Козлов, Козловский, Колесников, Куняев, Львов, Медников, Михайлов, Наровчатов, Прилежаева, Проскурин, Разумневич, Рекемчук, Самсония.
Исключаемый: Владимир Корнилов.
Место действия: Центральный Дом литераторов, комната номер 8. Время действия: 18 марта 1977 года.
Исключают Корнилова за то же, за что исключали всех, начиная с Пастернака: придя в отчаянье от невозможности вслух выговаривать свои мысли и чувства на родине, у себя дома, он начал публиковать повести, романы, стихи за границей. Это раз, это первая, главная, никому не прощаемая вина. Главная мука, на которую обрекают писателя. Задавись, умри, но не печатайся на Западе!.. Но укажите нам другую дорогу к родному читателю – не через Запад, а прямо! – и мы пойдем по ней! В 1974 году на Западе была опубликована повесть Корнилова «Девочки и дамочки». Она была когда-то, еще при Твардовском, принята к печати в «Новом мире», набрана, но прирезана цензурой. Это повесть о женщинах, рывших противотанковые рвы под Москвой в 41-м году. О неказистой и беспомощной гибели, в которой победа. Затем, снова не у нас, а на Западе, Корнилов опубликовал роман «Демобилизация»; техник-лейтенант, уже отслуживший немало, хочет вырваться из казармы – куда-то – он еще и сам не знает куда! но к живой человеческой жизни. Роман этот, на мой взгляд, следовало бы озаглавить «Мобилизация»; люди, падая, валясь на четыре ноги, снова поднимаются на две, и снова падают, и снова встают, и даже, случается, заставляют себя распрямляться. Это роман о духовной мобилизации.
На первый, поверхностный, взгляд проза Корнилова завалена – даже захламлена! – бытом. А глянешь глубже, поймешь: сквозь быт он ведет своих героев к бытию. От приниженности и даже скотства – к человеческому достоинству и чистоте. К человеческой любви – от той, что лишена человечности.
Роман появился за рубежом. А затем – в 1975 году, в № 5 журнала «Континент», появились и новые стихи Корнилова. Уж такие, уж такие «ущербные»: о расстреле Гумилева, например[73].
Кроме печатания на Западе вторая провинность Корнилова: заступничество. Он открыто, вслух не раз и не два заступался за преследуемых литераторов и нелитераторов.
Самосуд начался. Разумеется, выяснилось быстро, что Корнилов – предатель, двурушник, продался заграничным хозяевам за деньги и не соображает, глупец, что по миновании надобности хозяева выжмут его, как лимон, и выбросят. Главный двигатель всех его поступков – не трагедия писателя, которого насильно разлучают с читателем, а тщеславие. Впрочем, пересказывать все перипетии самосуда я не стану: изобретательности никакой. Приведу немногое.
Наровчатов и Михайлов признаются, что когда-то находили стихи Корнилова свежими. Они не предвидели, как низко он впоследствии падет, и, грешным делом, хвалили его в печати.
Но уж при исключении – не до похвал.
Куняев: Я знаю Корнилова давно. Уже в его ранней поэме проявлялись сионистские тенденции. В нем самом я всегда замечал непомерное тщеславие. Ему хотелось прославиться. Он поднял руку на Советскую власть.
Грибачев, Наровчатов и Амлинский отметили, что Корнилов явно жаждет исключения из Союза и что сегодня происходит не исключение, а самоисключение.
Корнилов этого не опровергает.
Грибачев пророчествует, что близок день, когда Корнилов так же продаст своих нынешних заокеанских хозяев, как сейчас продал Советскую власть за тамошние заокеанские миллионы.
Рекемчук возмущен романом «Демобилизация».
– Это ужасный роман. Корнилов оскорбляет Советскую Армию. Я знаю, по чьему заданию написан роман. По заданию Солженицына!
(Солженицын, со дня своего отсутствия, неизменно присутствует при любом исключении.)
Медников: Мы все говорим об антисоветчине. Это неверно. Говоря о Корнилове, следует говорить об антикоммунизме.
Козлов: Мы слишком добры и долготерпеливы.
(Читатель! При исключении Пастернака чуть не хором раскаивались все в своей излишней долготерпеливости. При моем исключении тоже скорбели о своем затянувшемся милосердии. Исключают писателей разных, а мелют одно.)
…Женственное начало на этот раз представлено Марией Павловной Прилежаевой. Она сразу заявляет, что никогда не читала ни единой строчки Корнилова и вообще, идя на Секретариат, ведать не ведала, кого будут исключать.
Прилежаева: Сколько вам лет, чем занимаются ваши родители, есть ли у вас дети, женаты ли вы, на какие средства живете?
Корнилов: На эти вопросы я отвечать не стану. Это вопросы следственные, полицейские… Я-то ведь не спрашиваю вас, сколько вам лет.
Кузнецов: Вы, Владимир Николаевич, когда мы исключили Чуковскую, в своем письме в Секретариат обвиняли нас в грубости. А теперь сами грубы.
Корнилов: Ладно, скажу. Родился в Днепропетровске в 1928 году, женат, у меня есть дети, а родители мои пенсионеры.
Прилежаева: На какие деньги вы живете?
Корнилов: На заработанные.
Тут М. П. Прилежаева смолкла. Но изредка на заседании среди мужских речей раздавались ее женственные возгласы: – Ах, это ужасно, ужасно! Ведь у него есть дети! Они ходят в школу, они несут туда антисоветскую заразу. Что же будет с его детьми. Мы обязаны подумать о его детях! Если дети не верят ему – они проклянут своего отца! Это трагедия! Если же они воспримут его антисоветскую пропаганду – это тоже ужасно! Они будут ее распространять. Товарищи, мы обязаны подумать о детях.
Прерываемое материнскими воплями, заседание, однако, продолжалось.
Mиx. Алексеев: Я хочу вас спросить, где вы были в 41-м году? Где был ваш отец?
Корнилов: Мне в 41-м году было тринадцать лет. Я был в эвакуации, в Сибири. А мой отец на фронте.
Mиx. Алексеев: А я в это время был комроты… Я кровь свою проливал под Сталинградом! И вот какого поганца и мерзавца мы вырастили.
Разумневич: К нам давно ходят писатели и спрашивают, почему до сих пор не исключен Корнилов.
Корнилов: Назовите, кто к вам приходил и требовал моего исключения. Назовите имена.
Разумневич: Многие…
Корнилов: Назовите хоть одно имя!
Разумневич: Многие требуют. Например, вот тут сидит один мой друг… До чего эти диссиденты дошли! Они дерутся между собою, оспаривая первенство: кто первый начал порочить Советскую власть. А сами избивают детей. Вот до чего дошло!
Корнилов: Кто – избивает детей? Кто бьет детей? Назовите имя!..
Молчание.
– Вы лжете. Никто детей не избивает. А вот Богатырева убили, убили нашего товарища, писателя, члена Союза писателей. А ваш Союз палец о палец не ударил, чтобы вступиться и требовать раскрытия убийства.
Тут поднялся вой, вопль, визг.
Хор: Опять о Богатыреве! Что они все время о Богатыреве! Корнилов намекает, что Богатырева убил КГБ или Союз писателей. А Богатырева вообще не убивали.
(Читатель! Вот это и есть самая оглушительная новость, объявленная при исключении Корнилова. Предсказываю следующий этап: никакой Богатырев никогда и не жил на белом свете.)
Корнилов: Ваш секретарь Верченко сказал, что дело об убийстве Богатырева будет расследовано и убийцы наказаны строжайше.
А теперь вы говорите – не убивали?
Богатырева убили, а Союз писателей ничего не сделал, чтобы побудить власти найти убийц.
Тут и встал Козловский. Самое время свести счеты с Корниловым и Войновичем.
Козловский: Он говорил, он говорил про КГБ. Корнилов что, а вот Войнович! Это Войнович, мерзавец, его вовлек. Войнович и меня в своей «Иванькиаде» грязью облил. Он там и Турганова грязью облил. Он написал, будто Турганов до войны в Киеве восемнадцать переводчиков доносами посадил, а в Киеве до войны не было восемнадцати переводчиков. Войновича надо привлечь за клевету. А Турганов замечательный человек. А Корнилов говорил про КГБ.
Грибачев (радостно): Найдется еще один свидетель – и Корнилова можно будет привлечь к ответственности! и он получит не менее пяти лет…
Корнилов, когда ему предоставили слово, сказал:
– Если Союз писателей творческая организация, то состоять в ней я считаю возможным. Потому что я писатель. Принадлежность к Союзу не должна лишать меня права иметь свое собственное мнение и его открыто высказывать: права писать, о чем я хочу, и печатать, где хочу. Но если вы полагаете, что член Союза не имеет права на свое собственное мнение…
Хор: Советский писатель, советский писатель, не просто писатель, а советский…
Корнилов: Если вы полагаете, что член Союза не имеет права на собственное мнение, то в этом Союзе я состоять не могу.
С детского сада и до Союза писателей я никогда не был начальником. Я никогда не брал на себя право решать судьбу других людей. Но как писатель я не мог не бороться с несправедливостью. Я вам должен напомнить, что в истории русской литературы существуют две традиции: традиция писательского гуманизма и традиция аппаратно-чиновничьего вмешательства в литературу и в конце концов удушения ее. Очевидно, мы наследовали с вами разные традиции… Я одну, вы другую.
