Корнилов: Если вы полагаете, что член Союза не имеет права на собственное мнение, то в этом Союзе я состоять не могу.
С детского сада и до Союза писателей я никогда не был начальником. Я никогда не брал на себя право решать судьбу других людей. Но как писатель я не мог не бороться с несправедливостью. Я вам должен напомнить, что в истории русской литературы существуют две традиции: традиция писательского гуманизма и традиция аппаратно-чиновничьего вмешательства в литературу и в конце концов удушения ее. Очевидно, мы наследовали с вами разные традиции… Я одну, вы другую.
Крики: Он говорит прямо на «Голоса»… Вы говорите прямо на враждебные радиостанции…
Корнилов (разрывая в клочки свой блокнот): Я мог сюда не прийти. Но я сюда пришел. Я знал, что вы будете нарочно себя распалять, чтобы в конце концов сказать то, что вам велено. Но все-таки я сюда пришел. Пришел потому, что писатель не имеет права отказываться ни от какого жизненного материала, тем более от того, который сам плывет к нему в руки.
Вы любите нас учить, что надо окунаться в жизнь, ездить в творческие командировки?
Прекрасно.
Я никогда никаких творческих командировок не брал и считаю и вас прошу считать, что мой приход сюда, к вам, взглянуть на вас – это и есть моя первая и моя последняя творческая командировка.
…Следующим после Владимира Корнилова, 24 марта 1977 года, исключали из Союза писателей Льва Копелева.
В отличие от Владимира Николаевича, Лев Зиновьевич не воспользовался предоставленной ему командировкой в комнату номер 8. У Копелева за плечами арест во время войны, лагерь, шарашка; и пересмотр дела, и два суда, и гражданская реабилитация; и восстановление в партии, и новое исключение из партии… Прибавлять к накопленному опыту лицо Грибачева, голос Медникова, мысли Самсонии или Разумневича он не испытал потребности. На них и на им подобных – в армии, в тюрьме, на лагпунктах – он нагляделся вдоволь.
Лев Копелев отправил в Секретариат письмо. Приведу отрывки:
«Я не сомневаюсь в исходе вашего заседания и даже могу ясно представить себе, что именно будут говорить ораторы».
«Ритуал моего исключения призван лишь оформить фактическое отстранение от литературной работы, которому я подвергаюсь почти десять лет».
«Зачем нужны административные расправы с литераторами?»
«Неужели зачинщики этих расправ настолько оскудели памятью и воображением, что хотят заново разыгрывать старые трагедии, и не сознают, как сами при этом оказываются персонажами бездарных фарсов?»
(Не сознают, Лев Зиновьевич, не сознают. У бюрократии, как у всякого мещанства, памяти нет. Память – орудие преемственности, орудие духовной культуры. Они же вне культуры. Они посторонние. Союз писателей давно пора переименовать в Союз посторонних.)
Следующим после Льва Копелева исключили…
Впрочем, нет.
Эту грустную книгу о попытках вгонять писателей в небытие, исключать из литературы, из читательского сознания и памяти я хочу окончить победно и радостно. Нет, не только глубоким моим убеждением, что чем упорнее заталкивают писателя в несуществование, тем громче звучит его голос, тем вернее он побеждает. Я хочу закончить эту грустную книгу радостным известием об исключении из Союза писателей – кого бы вы думали? Кого-нибудь из нас? Нет. Об исключении Союза писателей из литературы. Известием об исключении всех этих секретариатов и правлений.
Георгий Владимов, автор повести «Большая руда», некогда напечатанной в «Новом мире», и романа «Три минуты молчания», тоже впервые напечатанного в «Новом мире», автор письма IV съезду писателей (одного из самых сильных писем, прозвучавших в защиту Солженицына, – и в тысячах экземпляров размноженного Самиздатом), автор повести «Верный Руслан», опубликованной за границей, член Союза писателей за номером 1471, – писатель Георгий Владимов сам сорвал с себя номер[74].
Привожу два отрывка из письма Георгия Владимова в Правление Союза писателей СССР:
«…Как заведомо отвергаются проекты вечного двигателя, так должно отбросить все попытки руководить литературным процессом. Литературой управлять нельзя. Но можно помочь писателю в его труднейшей задаче, а можно и повредить. Могучий наш союз неизменно предпочитал второе, бывши – и оставаясь – полицейским аппаратом, вознёсшимся высоко над писателями и из которого раздаются хриплые понукания и угрозы – и если б только они!
Не стану зачитывать присталинский список – кому союз, вернейший проводник злой воли властей предержащих, да со своей еще ревностной инициативой, первоначально оформил дела, обрек на мучения и гибель, на угасание в десятилетиях несвободы, – слишком длинен, более шестисот имен, – и вы оправдаетесь: это ошибки прежнего руководства. Но при каком руководстве – прежнем, нынешнем, промежуточном – «поздравляли» с премией Пастернака, ссылали – как тунеядца – Бродского, зашвыривали в лагерный барак Синявского и Даниэля, выжигали треклятого Солженицына, рвали из рук Твардовского журнал?
И вот, еще не просохли хельсинские чернила, новые кары – изгон моих коллег по международному ПЕН-клубу. Да что нам какой-то там ПЕН, когда уж мы двух нобелевских лауреатов высвистели! И как не воскликнуть словами третьего: «Лучших сынов Тихого Дона поклали вы в эту яму!»
Ну, может быть, хватит? Опомнимся? Ужаснемся?»
Далее Георгий Владимов говорит о Фадееве, который опомнился, ужаснулся и пустил себе пулю в лоб.
Но эта пуля никого не вразумила.
Он продолжает:
«Вот предел необратимости: когда судьбами писателей, чьи книги покупаются и читаются, распоряжаются писатели, чьи книги не покупаются и не читаются.
Унылая серость с хорошо разработанным инструментом словоблудия, затопляющая ваши правления, секретариаты, комиссии, лишена чувства истории, ей ведома лишь жажда немедленного насыщения. А эта жажда – неутолима и неукротима.
Оставаясь на этой земле, я в то же время не желаю быть с вами. Уже не за себя одного, но и за всех, вами исключенных, «оформленных» к уничтожению, к забвению, пусть не уполномочивших меня, но, думаю, не ставших бы возражать, я исключаю вас из своей жизни. Горстке прекрасных, талантливых людей, чье пребывание в вашем союзе кажется мне случайным и вынужденным, я приношу сегодня извинения за свой уход. Но завтра и они поймут, что колокол звонит по каждому из нас и каждым этот звон заслужен: каждый был гонителем, когда изгоняли товарища, – пускай мы не наносили удара, но поддерживали вас – своими именами, авторитетом, своим молчаливым присутствием.
Несите бремя серых, делайте, к чему пригодны и призваны, – давите, преследуйте, не пущайте. Но – без меня.
Билет № 1471 возвращаю.
Гeopгuй ВладимовМосква, 10 октября 1977 г.».
«Я исключаю вас из своей жизни», – говорит Георгий Владимов руководству Союза писателей и без укора, без негодования и злобы зовет каждого литератора сделать то же. Оставаясь при этом в родном доме. На родной земле[75].
…Чем же должен кончиться «процесс исключения»? Исключением Союза писателей. Здесь, на нашей земле, это воистину Союз посторонних. Но произойдет это желанное исключение только тогда, когда каждый сам пожелает исключить Союз из своей жизни. Когда каждый писатель поймет, что держаться ему не за членский билет, а за братскую руку. Работать ему не для Союза писателей и не для его органов печати – рупоров лжи, – а работать в литературе во имя спасения обманутых.
Читатель найдет нас, прочтет, поймет, услышит – мы остаемся верны ему только тогда, когда остаемся верны себе.
«Совершим с твердостью наш жизненный подвиг, – писал Баратынский Плетневу в 1831 году. – Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, а главное из них – унылость».
Каждому его поручение известно. Для того же, чтобы исключить из своей жизни – и глубже: из своей души! – и шире: из литературы! – Союз писателей со всей его гноящейся, смрадной ложью, нам, исключенным, не требуется, к счастью, ни сговора, ни собраний, ни резолюций. Это акт нашей личной воли. Каждого из нас поодиночке и всех нас – вместе.
Перед каждым перо и бумага. У каждого есть брат – любящий, правдивый, строгий, смелый. Он не покинул нас и, если мы окажемся того достойны, – не покинет.
Забудем о залах Центрального Дома литераторов. Научимся видеть в темноте: братство – рядом.
Октябрь 1977 – февраль 1978,
Москва – Переделкино
Oт автора
Эта книга писалась в разные годы. Первая ее часть, автобиографическая, написана в 1974 году, непосредственно после того, как меня исключили из Союза. Вторая часть («Глава дополнительная») писалась в 1977–1978 годах, и речь в ней идет уже не обо мне одной. Кончается книга открытым письмом Георгия Владимова, который сам отказался от членства в Союзе. Владимов объявил, что исключает Союз писателей из своей жизни и зовет других, оставаясь на родной земле, последовать его примеру.
