поразительным было то, что при этом у нее не повышалось кровяное давление, не изменялась частота сердцебиения и не нарушалось дыхание. Она никогда не чихала и не кашляла, рвотный рефлекс удавалось вызвать с большим трудом, да и то при помощи специальных инструментов. Напрочь отсутствовал и роговичный рефлекс, защищающий глаза.
Разнообразные опыты, которые при иных обстоятельствах смахивали бы скорее на садистские пытки — протыкание сухожилий, инъекции гистамина или введение палочек глубоко в ноздри,— не доставляли ей ровным счетом никаких неудобств, не вызывая болезненных ощущений.
Со временем женщина стала чувствовать себя плохо, появились различные отклонения: патологические изменения коленных чашечек, тазобедренных суставов и позвоночника. Хирург предположил, что подобная патология происходит оттого, что у больной ослаблена защита суставов, которая обычно ориентирована на болевые ощущения. В конце концов женщина потеряла способность двигаться, менять позы и переворачиваться во время сна, что ускорило воспалительные процессы в суставах.
Она умерла в возрасте двадцати девяти лет от обширной инфекции, не поддающейся лечению.
Вопросов после лекции не последовало.
В половине четвертого Амфортас вернулся в свой рабочий кабинет. Он запер дверь, сел за стол и расслабился, отдавая себе отчет в том, что совершенно не в состоянии сейчас работать. Надо было чуточку отдохнуть.
Время от времени раздавался стук в дверь. Амфортас не отвечал, и шаги в коридоре постепенно стихали. Один раз в дверь стали колотить, потом бить ногами, и Амфортас догадался, что явился Темпл. Сквозь массивную дверь до Амфортаса донеслось его яростное рычание:
— Ты, псих ненормальный, я уверен, что ты там. Пусти меня, я знаю, как тебе помочь.
Амфортас даже не пошевелился, и некоторое время снаружи было тихо, затем он услышал негромкий голос Темпла: «Какие сиськи!» — и снова молчание. Ему показалось, что Темпл прижал ухо к двери и прислушивался.
Наконец раздались шаги — психиатр уходил, почти неслышно ступая по коридору своими легкими ботинками на двойной подошве. Амфортас продолжал все так же неподвижно сидеть за столом.
Без двадцати пять он позвонил своему приятелю, тоже невропатологу, работающему в городской больнице. Когда тот снял трубку, Амфортас с ходу заговорил о делах:
— Эдди, это Винсент. Результаты моего томографирования готовы?
— Да. Я как раз собирался позвонить тебе.
Наступила пауза.
— Положительный? — спросил наконец Амфортас.
И снова молчание.
— Да.— Голос невропатолога был едва слышен.
— Ладно, я сам обо всем позабочусь. До свидания, Эд.
— Винс...
Но Амфортас уже опустил трубку.
Он достал из ящика письменного стола фирменный больничный бланк и, тщательно обдумывая каждое слово, написал письмо заведующему невропатологическим отделением.
«Дорогой Джим!
Как ни трудно писать об этом, но я вынужден просить тебя освободить меня от занимаемой должности с вечера 15 марта. Мне необходимо целиком, без остатка посвятить себя научным исследованиям. Том Соамс вполне опытный врач, и все мои пациенты окажутся в надежных руках до тех пор, пока ты не найдешь мне замену. Ко вторнику я закончу полный отчет о каждом пациенте, а диагнозы вновь поступивших больных мы с Томом, сегодня обсудили. После вторника я постараюсь выбраться еще разок для консультации, но на сто процентов не могу это обещать. В любом случаю, найти меня всегда можно или в лаборатории, или дома.
Я понимаю, что для тебя все это полнейшая неожиданность. И что тебе придется нелегко. Еще раз прости. Я знаю, что ты не потребуешь от меня никаких дальнейших объяснений. К концу недели я уберу все свои вещи из кабинета. Хочу также заверить тебя, что все в отделении было прекрасно и работа мне всегда нравилась. А уж ты-то, конечно, вообще был на высоте. Спасибо за все.
С сожалением,
Винсент Амфортас».
Амфортас вышел из кабинета и, опустив письмо в персональный ящик заведующего отделением, покинул больницу. Было уже почти полшестого, и он ускорил шаг, направляясь в церковь Святой Троицы. Он еще успевал на вечернюю мессу.
В церкви была уйма народу. Он стоял у самого выхода и слушал мессу с замирающим сердцем, полным надежды и веры. Измученные тела пациентов, с которыми ему приходилось встречаться на протяжении многих лет, укрепили в его сознании мысль о том, что человек — это весьма хрупкое и одинокое создание. Люди напоминали ему крошечные язычки пламени на свечах, трепещущие во мраке вечной и кошмарной бездны. И подобное восприятие человека заставляло Амфортаса бережно относиться к людскому племени. Он считал себе подобных существами беспомощными и легко ранимыми, такими, которых необходимо постоянно и неусыпно защищать. А вот Господь почему-то не шел к нему на помощь, Амфортас знал о существовании Бога, но Бог только манил его к себе, а стоило к нему приблизиться, как он тут же отступал. Амфортас хотел обнять Господа, слившись с ним, но в итоге в объятиях оказывалась лишь его же собственная вера. Однако именно она объединяла все эти крошечные язычки пламени в единое целое; это целое было разлито в воздухе, оно возносилось ввысь и освещало ночь.
«О, Господи, я любил и воспевал красоту дома твоего...»
Может быть, только здесь и таился смысл, ибо нигде больше его просто не существовало.
Амфортас взглянул на длинную очередь, выстроившуюся перед исповедальней. Слишком много людей. Он решил прийти сюда завтра. Вот это будет исповедь. Он сознается во всех своих смертных грехах! «Можно будет исповедаться и на утренней мессе,— подумал Амфортас.— С утра здесь никогда не бывает людно».
«И да станет это для нас вечным исцелением...»
— Аминь,— твердо подхватил Амфортас.
Он уже все решил для себя.
Отперев парадную дверь, он вошел в дом. В прихожей прихватил со столика газету с пакетом и, пройдя в гостиную, зажег свет.
Амфортас снимал этот небольшой меблированный особнячок, который являл собой дешевую и неудачную пародию на колониальный стиль. Гостиная переходила в кухню и завершалась небольшим закутком, который вполне годился под столовую. Наверху располагались спальня и кабинет. Однако большего Амфортасу и не было нужно.
Он устало опустился на стул и огляделся. Как всегда, в комнате царил беспорядок. Никогда прежде это его не беспокоило. Но теперь внутри нарастало какое-то непривычное ощущение: оно властно требовало разложить по местам все вещи, вымести мусор и до блеска протереть мебель и окна — в общем, произвести в доме генеральную уборку. Словно Амфортасу предстояло неведомое и длительное путешествие.
И тем не менее он отложил уборку на завтра. Сегодня он слишком устал.
Амфортас взглянул на магнитофон, стоящий на полке неподалеку
