Если бы я мог поговорить с вами еще раз, Герберт!
1946НАЗАД В ВЕРМОНТ
I
Когда я начинаю размышлять, где я больше всего хотел бы жить, мне в первую очередь приходят в голову многочисленные «если», но в конце концов с этого же слова начинаются все проекты Всеобщего мира, Счастливого брака и Идеальной диеты. Если бы мне это было по карману, если бы я мог вместе с семьей мгновенно переноситься из одной страны в другую, избегая тягот переездов, если бы не надо было каждый раз укладывать, а потом разбирать чемоданы и если бы на свете не существовало столько интереснейших разновидностей подоходного налога, — тогда все было бы очень просто.
С 15 октября по 1 января я бы жил в Нью-Йорке — по двум причинам: во-первых, это самый интересный, содержательный и красочный город на свете, за исключением разве что Москвы, и язык, на котором в нем говорят — по крайней мере некоторые из языков, на которых в нем говорят, — известен мне лучше, чем московское наречие. Во-вторых, когда в долгожданный первый день нового года я сбегу от его пьяной истерии, любое место на земном шаре, любое — даже Аддис-Абеба — покажется мне исполненным блаженной тишины и покоя.
Потом до середины февраля я жил бы на Бермудских островах; розовый коттедж, золотые пески, неторопливая езда по белым дорогам и даже — если не слишком много ньюйоркцев сбежит на Бермуды одновременно со мной — работа. Потом — в Калифорнию; там можно прожить до апреля, только не вблизи Лос-Анжелоса — ни в коем случае: где-нибудь на Монтерейском полуострове, навевающем воспоминания о Роберте Луи Стивенсоне, Герберте Гувере, Джеке Лондоне, Эми Макферсон и тому подобных романтиках, на полуострове, где кипарисы перешептываются с просторами Тихого океана, а игроки в поло перешептываются с трактирщиком Дель Монте.
А теперь пора переместиться в другое полушарие — надо успеть застать апрель в Венеции, единственном городе мира, который, несмотря на прогулочные катера, табльдоты и американские газеты в киосках, оказывается и при ближайшем знакомстве столь же очаровательным, как на холстах художников. Все авторы хороших путевых заметок пишут о Большом каньоне и Венеции: «Кто найдет слова, чтобы описать это чудо?»- после чего находят довольно много слов — и иногда даже весьма неплохих — для описания этих чудес. Я до сих пор не знаю, что мне больше нравится — сидеть в Сан-Франциско на Пойнт-Лобосе и поверх заколдованных и насмешливых каменных глыб глядеть в сторону Японии или сидеть в Венеции на площади Святого Марка и поверх бокала с вермутом глядеть на собор.
Май я пробыл бы в Англии, две недели в Лондоне и две недели в любом из двадцати знаменитых своими жаворонками графств: Девоншире, Кенте, Суссексе или Норфолке, где я недавно плавал по озерам на славной лодчонке, которая, не дожидаясь, чтобы я повернул руль, сама сворачивала к каждому прибрежному кабачку.
А впрочем, я не стал бы придерживаться какого — нибудь жесткого расписания и согласился бы на Англию или Венецию в любом месяце, кроме зимних — с середины ноября до середины марта. Вместо перечисленных очаровательных мест я готов соблазниться Парижем, Стокгольмом, Капри, Флоренцией, ранчо Доброй надежды на Ямайке или Тринидадом; а осень мне хотелось бы проводить в Миннесоте, когда уцелевшие луговые тетерева кормятся на золотистой стерне.
Но при всем своем непостоянстве лето и раннюю осень, с первого июня до середины октября, я хочу проводить — и обычно провожу — на своей вермонтской ферме.
II
Лет семь тому назад мы с женой поехали в Вермонт посмотреть, что он собой представляет. Мы долго жили за границей и вернулись в Америку с весьма неопределенным намерением купить ферму где-нибудь не очень далеко от Нью-Йорка, в котором по странной случайности жили почти все наши друзья. В Вермонте мы почти никого не знали; нас ничто с ним не связывало — до тех пор, пока мы не увидели его приветливые, неброские, умиротворенные холмы, после чего нам сразу показалось, что нас связывают с ним прочные узы — прошлого, настоящего и будущего. Здесь царил мир — не обволакивающе-приторный мир итальянской долины, но мир ясного, прохладного воздуха и легкой, невымученной бодрости. С тех пор, не спрашивая ни у кого разрешения, мы присоединили нью-гемпширские и беркширские горы, а также весь Массачусетс к тому гористому царству, где на крутых тропинках среди зарослей кустарникового клена и разрисованных лишайником скал все еще пасутся овцы, а у людей все еще есть время сидеть на ступенях сельских магазинов и где, если вам понадобилось молоко, доят корову, а не открывают консервную банку… Чаще всего!
Во время поисков земли, на которой можно было бы осесть, — издревле присущих человечеству поисков, забытых Америкой на одно поколение, но за последние десять лет возродившихся с новой силой, — нам встречались такие же задумчивые холмы и долины в Коннектикуте и Массачусетсе, но участки там стоили тогда (в 1928 году) очень дорого. (С тех пор они невероятно подешевели.)
Миссис Фишер, Кит Морли и старик Роуленд Э. Робинсон более пространно поведают вам о прелестях нашего несравненного Вермонта… О скрытых от человеческого глаза прозрачных ручейках, которые проскальзывают под старую каменную ограду, пробираются через заброшенный пастухами горный выпас, коричневато-золотистый в августе, через воздушную и стройную березовую рощу — так мне представляется древнегреческий храм в ту пору, когда его только что построили и в нем действительно обитало божество, умершее вместе с камнем, — и, наконец, прошуршав по палым иголкам в строгом сосновом лесу, с тихим плеском спадают крошечным водопадом… О горах, которые с наступлением сумерек начинают расти, но все же не настолько огромны, чтобы, подобно Скалистым горам, наводить ужас. Нет, я расскажу вам об этой стране языком земельного агента (не подумайте только, что я хочу продать вам участок, и, слава богу, покупать мне тоже ничего не надо!).
Для человека, живущего к западу от Буффало или к югу от Вашингтона, иметь дачу в Вермонте, конечно, неудобно: слишком далеко. Не подойдет Вермонт — кроме, пожалуй, его южной части — и тому жителю Нью — Йорка, который намерен проводить на даче лишь субботу и воскресенье, а остальное время жить в этом неповторимом городе. От моей фермы до Нью-Йорка триста миль — добрых восемь часов езды на машине; поездом ехать не советую.
Но для писателя, учителя, отошедшего от дел бизнесмена, для человека, который может получить двухмесячный отпуск, это место предназначено самой судьбой, и я лишь потому до сих пор не занялся рекламой земельных участков в Вермонте, что в последнее время несколько перегружен различными другими видами миссионерской деятельности.
Если вы не поленитесь хорошенько поискать, то за полторы — три тысячи долларов (часть сразу, остальное в рассрочку) вы найдете участок в сто акров с прочным старым домом из восьми-десяти комнат. Может быть, в нем будет водопровод; в нем, конечно, не будет ванны, электричества и телефона. Кроме того, вы получите один — два великолепных сарая из цельных бревен, где можно оборудовать такую мастерскую или концертный зал, что сам Кристофер Рен[247] позеленеет от зависти. Дом будет стоять высоко на склоне горы, защищенный деревьями от резких ветров, а внизу на десять-двадцать миль будет открываться долина и гряды холмов, где желтоватые пятна выпасов перемежаются зелеными пятнами кленовых, сосновых и тополевых рощ. Если вам повезет, поблизости будет протекать ручей, в котором водится форель. К ферме будет вести узкая и извилистая грунтовая дорога — две-три мили до шоссе, — вполне приличная летом, почти непроходимая ранней весной и поздней осенью. Миль за пять-десять будет находиться деревня, не уступающая по очарованию Личфильду или Шарону. Истратив тридцать долларов на усовершенствования: пятнадцать на керосиновые лампы и пятнадцать на прекрасную жестяную ванну, в которой вы будете купаться, — вы обретете уютное и удобное жилище, настоящий собственный дом, где можно прожить остаток своих дней.
У вас будут чрезвычайно разнообразные соседи. В последние годы неподалеку от меня жили Джордж[248] и Гилберт[249] Селдесы, Александр Вулкот,[250] доктор Лео Вулмен, Линн Монтросс, железнодорожный гений Ричард Биллингс, Фред Ротермелл, Луи Адамик[251] и некий джентльмен по имени Кальвин Кулидж — как видите, компания довольно разношерстная. Зато, кроме как в Дорсете и Манчестере, здесь никогда не бывает наплыва шумливых дачников. Что же касается туземцев…
Это очень сложная, скрытная, насмешливая публика, и, мне кажется, на свете нет другого места, где бы люди так мало интересовались делами своего соседа. Правда, с ними трудно сойтись, иногда это даже совсем не удается, но зато они не подглядывают, не суют нос в чужие дела; они держатся с достоинством древнего народа, который настолько в себе уверен, что выходки иноземцев лишь слегка его забавляют. О нью-йоркском миллионере, Родене или Джордже Бернарде Шоу вермонтский фермер только и скажет: «Он какой-то чудной, но, верно, не хуже иных прочих — лишь бы ко мне не приставал».
