— По цареву указу тебя, изменника, на суд в Москву велено доставить, а холопов твоих — в застенок.
Аккуратный, законопослушный немчин — не придерешься. Князь в ответ едва простонал. Холопов сбили в кучу и повели прочь со двора. Менее часа продолжалось бесчинство. Никто не сопротивлялся и даже ни о чем не умолял опричников. Вебер сел на коня и взмахнул рукой. Занялся еще один амбар. Однако все ценное успели уложить на телеги. Обоз увеличился, и Вебер подумал, что не худо бы от князя поскорее избавиться — меньше хлопот. Тогда он может пойти налегке в столицу, а обоз оставить под охраной. Тыртов — человек надежный, с Вебером и Болотовым в доле, беречь добро будет и не позволит растащить добытое. Часть награбленного полагалось сдать в казну. За конфискованным следили весьма строго, не позволяя все присваивать. Но и так в сумах да карманах оседало порядочно, и опричники за короткий срок разбогатели.
На желтом, остро пахнущем лошадиной мочой и навозом, истоптанном парком снегу темнела собачья кровь. Сторожевых псов сразу перебили, едва ворвались во двор. Головы с оскаленными клыками угнетающе подействовали на Вебера. Он не любил, когда кто-нибудь из отряда прошивал веревкой открытую пасть и привязывал на грудь лошади, демонстрируя особую преданность царю. Вонь от гниющего мяса раздражала Вебера, но он помалкивал, опасаясь доноса. Вот и сейчас Болотов подвесил крупную голову пса на сбрую. Пусть нижегородцы видят, что есть опричнина и зачем она. Мысль о том, как избавиться от князя, не покидала. Вебер коротко бросил поравнявшемуся с ним Болотову:
— Не станем тащить старого черта в Москву.
Болотов хорошо понял:
— Отъедем подальше. На рассвете и укоротим князя. Тело — в прорубь. Башку изменника…
И он не докончил. Вебер знал, что доказательство смерти преступника надо представить обязательно. Иначе могут заподозрить, что князь откупился. Тогда ничего не спасет. Доносили друг на друга почти открыто, не стыдясь и даже с каким-то азартом. Призывали свидетелей, быстро сообразили, что от напраслины трудно навсегда отбояриться. Пятнышко остается. Напраслина — как банный лист: пристанет — не отдерешь. Но уж если поймали на вранье, тогда держись. Застенка не миновать. А на дыбе язык начнет болтать несусветное да несуразное, и, глядишь, напраслина эта против тебя и обернется. Малюта, когда в опричники принимал, каждого предупреждал сурово:
— Смотри! Раз сбрехал царю — веры больше нет. Но государь милостив, коли вина маленькая: простит! Второй раз — застенка не миновать. Увидим, кто ты есть на самом деле. А в третий раз правду утаишь — удавку накину. Тут тебя и молитва не спасет.
Сперва усомнились ребята. Однако Малюта с братьями Грязными скоро довел их до ума. Двух суздальских псари, исполосовав плетьми, как зайцев затравили в мгновение ока. Арканы с телами приторочили к седлам, и запрыгало исковерканное по бугристой дороге. С полуоторванными головами скинули трупы в овраг. Вебер считал, как честный немец, возмездие справедливым. Но без утайки и умелой лжи косточка жиром не обрастет. И как любят смеяться русские, когда у них взаймы попросишь:
— У меня в кармане вошь на аркане.
Что предпочесть — вошь на аркане или аркан на шее?
С такими мыслями мглистым рассветом Вебер оказался у берега неширокой речки, укрытой льдом. Болотов подъехал к нему. Они поняли друг друга без звука. Болотов взял с собой еще двух опричников и, пока остальные переправлялись, осторожно ощупывал шестами крепость льда, продолбил не очень толстый, дышащий, слой. Черная вода плескалась в щелястом отверстии. Вебер срезал веревки с ног князя: не волочить же его к проруби?! Князь сполз с телеги без сопротивления. Он догадался, что настал смертный час, упал на колени, опустил голову и начал молиться, покачиваясь то вперед, то назад. Вебер захотел освободить и руки — зачем терзать, коли решение принято: он все-таки воин, а не палач, но подбежавший Болотов тихо и веско произнес:
— Нечего с изменником возиться! — и, выхыкнув: — Прости, Господи! — снес убеленную сединами голову с плеч долой.
Опричники потащили тело к проруби. Тучи с набрякшим подбрюшьем сгустились, и стало совсем темно, будто клонилось к ночи, а не к раннему утру. Вебер слышал, как что-то тяжелое бултыхнулось — захлюпала вода. Голова князя, припорошенная снегом, валялась у копыт лошади. Вебер отвязал кожаную суму и, преодолевая брезгливость, закатил ее в мешок, затянул покрепче и хотел приторочить к седлу, но лошадь громко заржала и не сразу далась. Долго пришлось успокаивать. Страшное доказательство он Болотову не доверил. Так и мучился с сумой до самой Москвы.
V
Один из немецких авторов, не поступивших в опричнину, а прослуживший все семь лет в России слугой и переводчиком у врача-бельгийца Арнульфа Лензея, некто Альберт Шлихтинг, удостоившийся похвалы наших отечественных историков, указывает, что князя Ростовского схватили в церкви, раздели донага, бросили голым в телегу да еще двое опричников сели на несчастного, крепко придавив. В таком положении они бы князя везли недолго. По Шлихтингу, князь находился в полузабытьи, однако это ему не помешало на берегу реки задать нелепый в сложившейся ситуации вопрос, зачем они, дескать, здесь остановились.
— Поить коней, — объяснил опричник.
Тогда князь нашел в себе силы произнести:
— Не коням готовится эта вода, а голове моей!
Тут все сомнительно. Сомнителен арест в церкви. Неуважение к святому месту инкриминировалось Иоанну не раз. Но никакой необходимости хватать человека у алтаря не было. Наоборот, опричники вряд ли вломились в главный нижегородский храм, по такому поводу. Раздетый донага князь, бесспорно, не выдержал бы путешествия к берегу, да еще придавленный задами здоровенных молодцов. Понимая это, Шлихтинг пишет, что князь находился в полузабытьи. И тут же вкладывает ему в уста довольно бессмысленный вопрос и приводит не менее бессмысленный ответ. Мемуаристы и летописцы любили высокопарные речевые жесты, украшая этим картину и пытаясь вызвать реакцию у будущего читатег ля. Шлихтинг же писал для западного потребителя, которому было не до психологического анализа, а ощущения ужаса он добивался.
И наконец, последнее. Голову князя доставили в Москву и положили, естественно, у ног Иоанна. Государь якобы произнес:
— О, голова, голова, достаточно и с избытком ты пролила крови, пока была жива. Это же сделаешь ты и теперь, раз имеешь крючковатый нос!
Царь наступил на голову и оттолкнул от себя окровавленный и грязный шар, а затем велел сбросить в реку.
Цитирующие этот фрагмент обычно приводят первую фразу, совершенно лишая ее содержательности: без последующей ее просто не существует. Кроме того, неясно, какую кровь имел в виду Иоанн. Князь Ростовский не проливал ничьей крови в особо крупных размерах.
VI
Вообще, Иоанн в писаниях немцев, бежавших из России, выглядит человеком, забрызганным и даже вымазанным кровью с головы до ног. Кровь льется везде: в кремлевских палатах, на Пожаре, улицах и площадях. Трупы валяются и гниют по всей столице. Царь с наслаждением вдыхает запах мертвечины, дробит собственноручно кости и абсолютно лишен чувства брезгливости. Это, конечно, внушает недоверие к прочитанному. Задача пишущих была представить Иоанна варваром — диким и разнузданным, пропитанным ароматами застенка и эшафота. Здесь очевиден некоторый перебор, бросающий тень недостоверности на всю стилистику московской жизни. Для художественной литературы подобный сомнительный подход неприемлем. Тиран и варвар — натуры не равновеликие. Тиран не всегда варвар. Попытка изобразить русского тирана в облике варвара и едва ли не людоеда, питающегося человеческим мясом и кровью, свойственна всем писаниям немцев-опричников, которые сами были замешаны в чудовищных преступлениях, не могли быть не замешанными. Судя по некоторым эпизодам казней в наиболее острые дни противостояния Иоанна и его врагов, царь требовал личного участия каждого своего сторонника в происходящей экзекуции. Это похоже на правду.
Тексты Иоганна Таубе, Элерта Крузе, Генриха Штадена и Альберта Шлихтинга созданы в одинаковой манере. «Записки о Московии» Сигизмунда Герберштейна более пристрастны, хотя он действительно был всего лишь наблюдателем, присутствовавшим при том или ином событии или деянии постольку, поскольку они происходили при нем. Отстраненность немцев-опричников от смакуемых ужасов весьма подозрительна. Она выдает намеренность в изложении, заданность при деталировке, определенную, если хотите, биологическую интерпретацию присущих средневековью конфликтов. Странно, что опричники, которым вряд ли было позволено уклоняться от действий, куда без исключения вовлекалась вся черная гвардия, выглядят гуманистами, осуждающими насилие и террор, в том числе и с помощью натуралистических, вызывающих ужас описаний. Я касаюсь немаловажных для историков и литераторов вещей. Анализируя психологически общий контекст и не отрицая фактологию, приходишь к выводу, что тирания являлась политическим и разноплановым актом, однако носила на себе черты общественного договора и не была пиром африканского племени людоедов, на котором запах разлагавшихся трупов воспринимался как тонкий и благовонный аромат. Трупы казненных выставлялись на площадях Парижа и Рима, Лондона и Праги, но в истории европейских стран не отмечены факты, когда иноземные служащие карательного органа, покинув страну проживания, описывали бы компрометирующие власть события, в которых они, бесспорно, принимали активное участие, непомерно преувеличивая жестокости и одновременно дистанцируясь от них, щеголяя будто бы собственной непричастностью, во что абсолютно невозможно поверить. Никто из опричников не выступал в роли наблюдателей.
