Когда он находился в Александровской слободе, то жил по-монашески, вовсе не пародируя христианские обряды. Звонил с сыновьями и Малютой, молился, прикладываясь высоким лбом к плитам — до синих кровоподтеков. Напрасно над ним кое-кто исподтишка потешался. Напрасно потомки пародией исполнение им обряда называли. Это с колокольни времени так кажется. А он верил! И верил всем существом. Его необузданная натура инстинктивно искала в религии оправдания бурным страстям и порывам. Он допытывался у духовников и прежде не раз вопрошал Сильвестра:
— Ну какой он? Какой Бог? Где он? Как к нему добраться? Слышит ли он мои молитвы?
Иоанну отвечали достаточно внятно, но он, погруженный в различные религиозные сюжеты и вместе с тем лишенный фундаментальной церковной культуры, оставался неудовлетворенным. Малюта, видевший царя в разных ситуациях, понимал, что тот ищет опоры не только в насилии. Сам Малюта считал себя человеком верующим, не богохульничал дома и наедине с собой, но вера его обладала одной характерной особенностью. Прикажи государь осквернить святыню, он не задумываясь выполнил бы повеление, и выполнил вовсе не из страха за свою жизнь, а потому что думал: в словах царя есть тайный Божественный смысл. Значит, святыня не подлинная, а поддельная. Верил он, таким образом, не в Бога, а в царя и царя принимал за Бога. Кто имел прикосновение к царю, с того любая ответственность снималась. Излагая тревожные мысли Васюку Грязному, с которым был откровенен, часто утверждал, что и застенок в Александровской слободе, куда наведывался регулярно царь, есть не что иное, как место если не святое, то причастное к Божественному откровению:
— Через муки тела слышен нам голос Всевышнего, который и открывает вопрошающему истину.
Человек, который почти каждый день проливал чужую кровь, в конце концов начнет искать если не оправдания, то объяснения зверским деяниям. Молился Малюта горячо и истово и дома следил за тщательным соблюдением обряда. Раскаяние напроказивших детей должно идти из глубины души. И действительно каялись искренне. Вот почему о них шла не худая слава. Грязной в подпитии не очень соглашался с другом и покровителем:
— Дьявол вселился в нас. Без разбора бьем и ни за что! Гореть будем в аду. Здесь мы их на сковороду сажаем, а там — они нас поджарят. Каково?
Васюк Грязной без поддержки Малюты опустился бы до простого шута. Скоморошеством царя потешал, но Иоанн улавливал в Грязном что-то фальшивое, какое-то несогласие с происходящим. Басмановы, Вяземские и Малюта отдавались игрищам да веселию безоглядно, а вот Грязной — нет. Видно, песня да шутка по-особенному влияли на него. А так Грязной ни в чем не уступал, кнутом щупал спину на пыточном дворе какого-нибудь вора или изменника, ногти рвал да кости ломал, если доводилось. Вот только дома такого, как на Берсеневке у Малюты, не имел и к царю в душу не проник.
III
Опричные соединения приращивались быстро — снежным комом. Охотников послужить государю этаким образом оказалось немало. Однако брали с разбором. И не просто опрашивали: кто, мол, такой и с кем дружишься? А стороной узнавали — у соседей и знакомых. Государь отдавал предпочтение суздальцам, псковичам, вологодцам. Кто не пригождался — отсылал прочь. Задавал вопросы сам, помогали ему Басманов с Вяземским. Прошедших конкурс направлял к Малюте и Грязным. А те настолько навострились, что с первого взгляда определяли, какова цена претенденту на звание опричника. Их ряды Иоанн насыщал иноземцами. Искал у пришельцев сочувствия, долго объясняя, что вверенную ему Богом страну он располовинил на земщину и опричнину вынужденно, дабы окончательно не стать жертвой измены.
В романе шаткость исторических аналогий уже была отмечена, и не раз. Поверхностная похожесть явлений ничего не объясняет и обычно заводит в тупик. Если репрессии и репрессионный аппарат Иоанна носил чисто экономический характер и направленность, которым впоследствии попытались придать антибоярскую окраску, то сталинские репрессии и сталинский репрессивный аппарат обладал исключительно политической направленностью. Шуйские и Старицкие прежде всего предъявляли экономические претензии, сталинская оппозиция от Троцкого до Томского — политическая. Иоанн двигался через экономику к политике, отбирая и разоряя боярские поместья. Сталин, наоборот, шел политическим путем к экономическим преобразованиям. Опричнина превратилась в самоуправляемую территорию со своими законами и органами власти. Эта самоуправляемая территория обладала сконцентрированной под единым командованием вооруженной силой, которой у земщины не существовало, если иметь в виду регулярные и подчиняющиеся ей войска. Иоанн мог бросить на земщину опричные соединения, земщина была бессильна защитить себя, а о том, чтобы пойти войной на опричнину, не могло идти и речи. Таким образом, Россия продолжала оставаться одним государственным телом с преобразованной системой управления, основанной на терроре. Экономически в это время существовало две России — опричная и земская. При Сталине о двух Россиях никто и не помышлял. Террористический чекистский инструментарий действовал в одной стране, направляя все усилия на ее экономическую унификацию. У Сталина чекистские соединения и РККА выполняли, порой одни и те же функции. Опричнина сразу накинулась на боярство, придавая мучительной казни лишь немногих, остальных высылая на дальние рубежи и выделяя там имущество — землю, дома, скот. Сталин со своими врагами расправлялся куда круче, да и богатства у них отсутствовали. Скажу больше: он избавлялся не от противников, а от единомышленников. Иоанн — наоборот, ликвидировал тех, кто открыто или тайно противостоял ему. Настоящих единомышленников он до ликвидации опричнины не трогал. Всякие аналогии здесь неуместны и опасны, ибо превращают закономерный исторический процесс, происходивший в XVI веке, но осуществляемый жестокими полицейскими методами — в случайный — революционный насильственный эксперимент, находящийся ниже уровня цивилизации в начале XX века. Вот отчего опричнина вскоре утратила свои позиции и канула в Лету, а репрессивный аппарат Сталина так или иначе действовал в течение семидесяти лет.
Опричнина между тем крепла в борьбе с ошеломленными, однако не сдавшимися боярами. Нет-нет да доходили слухи, что крамольный шепот в хоромах их того и гляди выплеснется на улицы и громовым эхом прокатится по столице. А чтобы подобного не случилось, Малюта подсказал Иоанну, по сути повторив совет Басманова:
— Колоду у них из-под лаптей выбить надо, пресветлый государь. Милостив ты очень, а за милость твою они тебя змеиным укусом отблагодарят!
Иоанн всегда знал, что ему делать дальше, но любил, когда инициатива исходила от окружения. Списки на высылку он давно составил, однако ждал какого-то момента, чтобы окончательно утвердиться в правильности принятого решения. Указ об опричнине напугал бояр, но сердцем они вскоре отошли. Всех на плаху не пошлешь. А надо бы! И Иоанн велел брать бояр на их подворье, кого и не предупредив накануне. На телеги и возки — и прочь из Москвы. В Казань, Свияжск и Чебоксары. На восток! Пусть служат! А землицу да добро — в казну. Служить и жить захотят — откажутся. От Казани или из Чебоксар к Сигизмунду-Августу не доберешься. Отряды опричников Малюта направил в разные уезды. Назначал во главе самых надежных. За собой оставил Москву. Любил замышлять налет, когда солнце еще не выкатывалось на горизонт, или в сумерках, размывающих контуры предметов.
— Гойда! Гойда! — раздавался дикий вопль опричников, ветром подскакивавших к боярскому двору.
Вламывались свирепо, разбивая ворота, срывая замки, валя ограду и не обращая внимания на сторожевых псов. Псы и падали первыми жертвами. Их секли беспощадно. Головы отлетали с одного удара. Между собаками все-таки существует какая-то тайная связь. Через несколько дней после начала налетов они уже не подавали голос, не ярились, оскаливая клыки. Не подпрыгивали высоко, пытаясь схватить лошадь за горло или седоку вогнать клыки в ногу. Испуганные, жалкие, они разбегались по двору, стараясь укрыться в будках или под крыльцом, прятались в амбарах и печально скулили, подползая на брюхе к опричным, буквально подставляя им голову — на, мол, казни!
IV
Бегство Курбского, темные и неясные слухи о том, что он замыслил поход на Москву, вынудили Иоанна прежде остальных обрушить опричнину на князей Ярославских.
— С корнем вырвать измену, — приказал Малюте царь. — Хуже Ярославских нет. Они все стоят за Андрея. У них измена в крови.
— Такую кровь и пролить не жалко, — отозвался Малюта.
Однако Иоанн решил поступить мудрее. Он долго колебался, по какому пути пойти. Если жизнь сохранять, значит, количество врагов приумножить. Затаятся, но камень за пазухой все равно держать будут. Милость царскую не оценят, посчитают его слабым, а себе куражу придадут. Судить и казнить, как бы полагалось по закону. — Курбскому и Жигмонту потрафить. Изменные дела оправдать и подкрепить. Смерть невинного — козырь в руках виновного. Послов в Европе позорить начнут. Сколько он ночей не спал, собирая по крохам наставление тем, кто переговоры в Литве и Польше вел! Если про Курбского спросят, то отвечать так, а если про другого изменника, князя Дмитрия Вишневецкого, то эдак. Не отмалчиваться, не увиливать, а наоборот — излагать, как велено в Москве.
