Коса на камень
Князь Семен Иванович Львов со стрелецким головою Лопатиным во главе московских стрельцов стояли заставой на Забузанском острове, чтобы разинцы не могли пройти из Астрахани по Волге без воеводского пропуска. Прозоровский со дня на день ждал, что вот-вот атаман придет к нему сам отдавать и ясырь и пушки. Но вместо того чтобы проявить покорность и выдать ясырь и пушки, атаман вдруг затеял по городу небывалый разгул, а воевода не мог ничего поделать, лишенный поддержки московских стрельцов, единственной силы, не поддающейся смуте…
По астраханский улицам теперь целыми днями бродили шумные толпы разинцев, астраханских стрельцов, посадских и волжского гулящего люда. Разинские казаки дерзко вмешивались во все, что творилось в городе, вступались за обиженных и подзадоривали слабых совместно отстаивать свою правду. Приказные ябеды и земские ярыжки уже не смели показываться на улицах, опасаясь мести народа…
Каждый день приходили в Приказную палату различные жалобщики на казацкое своевольство. Богатый купец Латошин плакался воеводе на то, что, поверив жалобе какого-то татарина, которого будто бы приказчик обмерил на холстах, казаки разгромили лучшую лавку Латошина, а сукна, кромсая саблями на куски, разбросали в толпу «на шарап»… Кабацкий целовальник просил воеводской защиты от разинцев, заставляющих его торговать днем и ночью, а он, не спав уже несколько ночей, от усталости не может считать государевой напойной казны…
Соборный протопоп жаловался, что какой-то разинский есаул сманил у него дочку и повенчался с ней, сделав его воровским тестем. Митрополит Иосиф прислал сказать, что воры пограбили все его учуги.
Казалось бы, воевода должен был распалиться гневом, но Прозоровский молчал… Весь город видел, как воевода с каждым днем все более утрачивает власть, а разинцы с каждым днем все наглеют и чувствуют себя хозяевами Астрахани, боярина же это словно и не беспокоит…
И вот воеводский брат князь Михайла бурей ворвался к боярину.
— Жив и здрав, брат Иван, и срам тебя не сгубил?! — с жаром воскликнул он. — Да что же ты сотворяешь над нашим родом такой позор, что внуки станут гореть от стыда!..
Воевода спокойно, даже чуть-чуть с насмешкой, взглянул на младшего брата.
— Петух петухом! — сказал он. — Прискочил, закудахтал… Ну что ты шумишь?
— Не от себя я пришел — все дворяне послали меня — не сдаваясь, горячо продолжал Михайла. — Ведаешь ты, что в Астрахани творится?! Ты сам посуди: слыхал ты, Ивана Прончищева как изобидело казачье?! Иван своего холопа на улице плетью за пьянство учил, а казаки наскочили — откуда взялись, — схватили его да с лодки ну в Волге купать! До тех пор купали, покуда он, во спасение живота, согласился молить о прощении своего холопа… С обиды он руки готов на себя наложить, а грех на тебе, воевода, будет!.. Не можешь ты город держать! — Михайла ходил по комнате в возбуждении.
— Не мотайся по горнице, сядь, — указал воевода.
— Не время нам ныне сидеть, брат Иван. Ты тут все сидишь, а ворье за хозяина стало, — перебил князь Михайла. — Утре ко мне начальник воротного караула прибег, весь в мыле, как мерин. Вечор у него казаки городские ключи отобрали, чтобы вольно гулять всю ночь, а самого его до утра не пускали ко мне; говорят, что он должен сидеть у ворот, блюсти город…
— Трещишь, как сорока! — досадливо остановил воевода. — Не хуже тебя я все знаю. Тебя государь не затем слал в товарищах воеводы…
— Не затем государь меня слал, — перебил молодой Прозоровский, — чтобы я с тобой вместе сюды вот, под стол, забрался от беды! — выкрикнул он, толкнув сильной ногой воеводский стол, так что вдруг прижал воеводу столом к стене…
— Вот дурак! — раздраженно сказал воевода. — Ты слушай…
— Стану слушать, когда ты мне скажешь, кто в городе набольший человек — воевода ли, аль воровской атаман?.. Вели нам, дворянам, схватить вора Стеньку. Не устрашимся мы черни. Управимся с ним…
— Сядь да слушай, не то — вон порог, уходи! — решительно заявил воевода.
Михайла не сел, но перестал «мотаться», остановился напротив.
— Саблей махать не хитро, да не всегда и разумно, — сказал боярин, понизив голос. — Шумят казаки — знать, вора печет и дольше ему держаться невмочь. Ныне вся и забота в том — кто из нас сердцем покрепче. Сколь он тут ни шуми, а долго не высидит. Пушки свои отдаст да домой уберется. Тогда мы своих смутьянов к рукам приберем — и стрельцов и посадских, — смечаем всех, кто с ним дружит… Он сам захотел бы ныне, чтобы мы с ним затеяли свару… Ты разумей, в чем тут хитрость! Уразумел?
— Кабы мне грыжу твою, да плешь на макушку, да седину — может, я тоже уразумел бы. А мне только тридцать! — отрезал Михайла и повернулся к выходу.
— Я, Миша, как воевода тебе указую, чтобы ты смуты на заводил! — строго вдогонку ему наказал боярин.
— Ты, брат, экое слово, про смуту, сыщи у себя для Стеньки, а стольнику царскому постыдись его молвить, — не обернувшись, ответил Михайла…
Марья — стрелецкая вдова — вдруг оробела. Раньше казалось ей так легко заманить атамана к себе. Встреча на площади с Разиным словно подменила стрельчиху. «Ну, встречусь еще раз, а что я ему скажу?!» — размышляла она. И палящий стыд заливал огнем ее щеки и уши. Ей представлялось, что она позовет его, а он посмеется над ней да пройдет себе мимо… «Сколь женок на свете — и всякой он мил. Вон ведь слава какая, богатство какое, сколь силы в нем! Что я ему? Краше всех не родилась! А все же меня признал!» И почему-то ей было радостно, что Разин узнал ее в такой огромной толпе. «Признал», — не раз повторяла она себе и усмехалась…
Марья сидела дома, не выходя никуда, страшась, что, как только выйдет на улицу, тотчас опять попадет ей навстречу Разин. Она и сама не смогла бы себе объяснить охватившей ее боязни… Но за вестями о нем никуда не надо было ходить: весь город жил его, атаманской, жизнью. В корчму повседневно входили и разинцы, и стрельцы, и посадский люд, — все говорили о нем, о его делах… И с какой-то ревнивой жадностью Марья прислушивалась ко всему, что в корчме говорили о Разине. Ей хотелось еще и еще раз услышать о нем, не пропуская ни слова…
Казаки рассказывали о его набегах на кизилбашские города, астраханские жители передавали рассказы о его широкой душе, справедливости, щедрости. Кто-то говорил, что сам воеводский товарищ, царский стольник князь Львов принимал его с честью в доме; те приносили вести о дорогих подарках, которые Разин поднес воеводе; те спрашивали казаков о пленной персидской царевне, с которой он тешится. И казаки выхваляли ее красоту, как хвалили все то, что было связано с их атаманом.
— Сказывают, с нею и дни и ночи проводит? — добивался любопытный посадский.
— Да что там — «царевна, царевна»! Мало ли разных у батьки дел без персидской княжны! — оборвал расспросы другой казак…
«Что же он, любит ее или тешится только?» — вдруг почему-то вся загорелась желаньем узнать стрельчиха. Она прильнула плотнее к своей щелке ухом, боясь дохнуть, чтобы не пропустить ни словечка. Но в корчме говорили уже о другом, о том, что работные люди с митрополичьих соляных варниц в ста человеках пришли к Степану проситься в казаки, что волжский ярыжный народ — гулящие люди тоже рядятся во казацкое платье и пристают к атаману, что Степан покупает коней у татар, и кожи и шорный товар оттого поднялися в цене…
«Что же он, любит ее или тешится только?!» — твердила себе стрельчиха. Она гнала от себя эту мысль, но возвращалась к ней поневоле снова и снова.
Воздух над Волгой был тяжел и зноен. Между шатров, застилая вечерний берег едким и мутным туманом, дымились бесчисленные костры разинцев. Надоедно гудели комары. От реки были видны выделяющиеся на фоне еще не померкшего неба угрюмые каменные башни и зубчатые стены города. Где-то в дальнем конце разинского стана, простершегося от пристани на целую версту, скрипела неугомонная волынка. Из городских стен и из слобод доносился многоголосый собачий лай.
Разин лежал у себя в шатре на берегу. Он широко раскинул по ковру свои большие, сильные руки. Бездеятельность томила его. Ступив на сушу, он уже считал себя почти на Дону. А вот и вторая неделя стояния в Астрахани подходила к концу; она казалась длинной, как целая вечность. Но ничто еще не указывало, что это стояние скоро окончится. Между тем казацкое терпение оказалось короче, чем ожидал Степан. Уже было несколько случаев, когда казаки пытались в одиночку и малыми кучками пробираться на Дон. Вот и сейчас от Степана только что увели такого беглеца, пойманного казаками в камышах у самого Болдина устья.
— А что же мы, невольники, что ли! — вызывающе сказал он. — Ты с княжной со своей потешаешься тут. А нам пропадать за что?! Казаку дорога единая — на Дон!
Вчера приезжали из города персидские купцы. Предлагали за дочку хана уже не три, а целых пять тысяч залога. Это был достаточный выкуп за пленных разинцев, и, разумеется, астаринский хан отдал бы за пять тысяч своих пленников, но Степан опасался, что воевода примет уступку ему пленников за выражение нетерпения и станет еще несговорчивей с пушками. А новые сведения, которые Разиным были получены с Дона, заставляли его крепче прежнего держаться за оружие: в Черкасске между домовитыми был явный сговор против Степана…
