А если так, тут же проносится мстительная мысль в уме магрибского еврея, то, может, нужно пригрозить раву, что, покинув хозяина, он потеряет право на то вознаграждение, что было обещано ему за мудрость и ученость, тем более что в конечном итоге ни эта мудрость, ни ученость никакой пользы так и не принесли. Однако тотчас мелькнувшие в его уме дополнительные соображения побуждают этого бывалого, опытного купца воздержаться от желания высказать уже теснящуюся в горле угрозу. Сдерживает его не только уверенность, что Абулафия и его жена найдут способ возместить Эльбазу утраченное вознаграждение, но также ясное понимание того, что сейчас, на исходе праздничного дня, уже тонущего в грустных сумерках, куда действенней окажутся не шумные угрозы, способные лишь обострить разрыв и усилить одиночество и страх обратного плавания, но, напротив — спокойный, тонкий и мудрый расчет, благодаря которому близкая разлука северного и южного компаньонов сохранит в своем лоне дополнительный залог, надежно гарантирующий, что в начале месяца ава полуразрушенное римское подворье, глядящее на Барселонский залив, действительно станет местом сердечной встречи любящего дяди с любимым племянником.
И Бен-Атар старается заглянуть в самую глубину прекрасных лисьих глаз, чтобы понять, какой залог следует потребовать от этой решительной и умной соперницы, чтобы кровь его молодой жены, пролитая на алтарь восстановленного товарищества, не оказалась пролитой впустую. Но госпожа Эстер-Минна не избегает пронзительного взгляда смуглого мужчины, и не опускает своих глаз, и не пригашает их сияние — она лишь прикрывает их в каком-то мягком, одновременно порицающем и предостерегающем призыве, как будто безмолвно приглашает охваченного тревогой южного соперника не столько вглядываться, сколько вслушиваться. И видимо, не зря эти смелые и сильные противники провели вместе столько часов — это научило их читать друг у друга в душе и правильно толковать прочитанное, тем более что магрибский купец все еще не забыл, как эта женщина упала в обморок в ночь своего поражения на Виль-Жуиф и как он наклонился, и поднял ее с земли, и понес на руках к далекому костру. Что ж удивительного, если сейчас он понимает ее молчаливый намек и подчиняется безмолвной просьбе отвести свой взгляд и навострить уши, прислушиваясь к ее залогу, который как раз сейчас начинает завывать за перегородкой.
Ну, конечно, ведь если все согласны оставить южного мальчика на далеком севере, в самом сердце Европы, во все более сгущающемся мраке приближающегося тысячелетия, в качестве залога и гарантии летней встречи компаньонов в Барселонском заливе, то будет лишь справедливо подкрепить это согласие параллельной гарантией и противопоставить ему другого мальчика, взятого с севера на юг! А коли нет мальчика, то сойдет и девочка — лишь бы побудить молодого кудрявого супруга одолеть любые уловки, которые с приходом весны может придумать бездетная и решительная, гордая и подозрительная женщина, чтобы помешать его воссоединению с местом, откуда он родом. И тогда Бен-Атар будет уверен, что Абулафия действительно явится в Испанскую марку собственной персоной — забрать свою дочь из страны очарований обратно в страну убожества.
Да, как это ни удивительно, но именно такая странная мысль вспыхивает вдруг одновременно у обоих участников тяжбы, этих жестких и трудных соперников, которые столкнулись друг с другом сначала на расстоянии двух континентов, а потом в схватке лицом к лицу и вот сейчас, в преддверии разлуки, когда их сердца полны сомнений и взаимных подозрений, связанных с будущим возрожденного товарищества, слились воедино, в своей тревоге и усталости, в этой новой идее — обменять ребенка на ребенка, чтобы гарантировать не только осуществление летней встречи в Барселонском заливе, как этого хочет Бен-Атар, но также ее кошерность, как того хочет госпожа Эстер-Минна.
Ибо всякий, кто дал бы себе труд навострить ухо да внимательно прислушаться к возобновившимся стенаньям несчастной девочки, мог бы заметить, что со времени встречи с южными подростками вой бессмысленного отчаяния сменился у нее воплями тоски. И именно поэтому человек, который, как и госпожа Эстер-Минна, напрочь не верит, будто к рождению этого ребенка приложили руку наговоры и бесы, будет, разумеется, только рад вернуть ее, хоть ненадолго, в город ее детства, на голубые берега, где она могла бы вновь окунуться в уже повыцветшие в ее памяти ароматы и краски и утолить мучения своей тоски их сладостной явью. Тем более что в таком случае госпожа Абулафия, освободившись от надобности присматривать за ней, сможет присоединиться по весне к странствиям своего супруга, чтобы вместе с ним порадовать душу встречей с компаньонами в уединенном и радушном подворье над Барселонским заливом и поглядеть вблизи, как проходит тысячелетие в землях исмаилитов, уже не опасаясь столкнуться с двоеженством танжерского дяди, а заодно, кстати, глянуть собственными глазами, каким образом этот мудрый дядя делит между партнерами доходы их заморской торговли.
И вот все складывается так, что в этот осенний парижский вечер, под гулкие удары колоколов монастыря Сен-Жермен-де-Пре, стены которого тянутся по самому берегу, прежняя ретия окончательно испаряется и в сумрачной комнате, освещенной дрожащим мерцанием свечей, былое торговое товарищество, возрожденное из праха, захороненного в недалекой могиле, сплачивается и упрочивается с такой силой, что на мгновение кажется даже, что отныне оно будет куда прочнее и сплоченнее, чем до того злополучного вечера на постоялом дворе в Орлеане, когда Абулафия впервые повстречал свою будущую жену. И пока сам Абулафия все еще силится проникнуть в суть сдвоенного замысла жены и дяди, за перегородкой уже отдается торопливым шепотом надлежащий приказ, и тевтонская служанка начинает поспешно собирать девочку в плавание, а ее каморку убирать для мнимого больного, который меж тем продолжает лежать в постели, сжимая ногами одеяло, как на море сжимал ими конец корабельной мачты. И даже молодой господин Левинас, который способен от каждой новой мысли отпочковать еще и еще одну, тут же, не отвлекаясь на восторги по поводу действий старшей сестры, начинает прикидывать, какую пользу можно извлечь из сокровищниц мудрости рава Эльбаза, чтобы тому не пришлось, упаси Боже, вплоть до следующей весны есть у них хлеб из милости.
Но вот усталый и измученный Бен-Атар подает жене знак подняться и следовать за ним и, так и не глянув ни на рава, ни на Абулафию, поспешно покидает дом, словно опасаясь, что новая жена попытается стянуть возрожденные узы их сотрудничества еще сильней, вплоть до полного удушья. Он выходит в вечернюю прохладу, пересекает реку по наплавному мосту и быстро, сноровисто прокладывает себе путь по переулкам парижского острова, что за минувший месяц стал ему вроде второй родины, торопясь возвестить Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи, что вожделенный приказ уже пританцовывает на кончике его языка. Однако, подойдя к небольшому причалу на правом берегу, где в темноте, еле видимые, теснятся вплотную друг к другу мачты и паруса, он внезапно ощущает сильнейший страх — ему вдруг чудится, что, приведя свою угрозу в исполнение, исмаилиты и впрямь отчалили без его разрешенья, и на какой-то миг у него даже перехватывает дыханье. Но нет — вот оно, его старое сторожевое судно, покачивается себе на мелкой волне, и хоть уже много времени прошло с тех пор, как южные путешественники стали на якорь в порту Иль-де-Франс, а оно так и не слилось с окружением и по-прежнему явственно выделяется среди стоящих вокруг христианских лодок и кораблей.
Палуба пуста, лишь одинокая лампа освещает ее, и похоже, что некому услышать их шаги и спустить лестницу с борта. И поскольку Бен-Атар еще не знает, что его черный раб, способный учуять хозяев по одному их запаху, так и не вернулся из своей любовной вылазки на правый берег, ему снова чудится, что против него затеян какой-то зловещий заговор. Он стоит, утопая в береговой грязи и не зная, что предпринять, за ним стоит его жена, снова спрятав лицо под тяжелой темной накидкой, и тут вдруг всю его душу сотрясает такой гнев и такая обида на сбежавшего рава, что он издает отчаянный арабский вопль, изрядно напугав этим окруживших его франкских матросов, но, увы — не тех, кому следовало бы услышать этот крик на корабле. Он уже собирается крикнуть снова, но тут его жена поднимает накидку и опережает намерения супруга таким оглушительным, диким криком, какого он от нее никогда бы не ожидал. Но похоже, что именно этот душераздирающий женский крик наконец-то будит исмаилитских матросов на их койках в корабельном трюме, потому что на борту тотчас возникает фигура Абд эль-Шафи, и вот уже он торопится спуститься в лодку, чтобы собственноручно переправить хозяина и его единственную жену на палубу корабля.
