В трактире «Поросячья ножка», одном из многих, притулившихся возле огромного «Чрева Парижа», главного рынка французской столицы, пели новые куплеты про Наполеона. Эту песню знал теперь весь Париж! Полицейские изъяли сотни рукописных списков, но автора пока найти не удалось.
– Я в этой грешной, растревоженной странеПосеял смуту, нищету, раздоры.И, не хвалясь, скажу, что заслужил вполне,Чтобы палач петлю на шею мнеНакинул скоро!
– Скоро! Скоро! Скоро! – скандировали хором посетители, в большинстве своем грузчики. Как раз сегодня на рынке проходил ежегодный отбор грузчиков, поглазеть на это собирались сотни зрителей. Силачи поднимали многопудовые мешки одной рукой, жонглировали ими. Это было устрашающее, но и восхитительное зрелище, а победители потом закатывали отменную пирушку. Вдобавок ко всему с часу на час ждали вступления русских. Это тоже стоило отметить, потому в «Поросячьей ножке» собралось куда больше народу, чем мог вместить кабачок. Толстуху-хозяйку рвали на все стороны. Она тоже, должно быть, имела великую телесную силу, ибо толщину свою носила с необычайной живостью и ловкостью, но и она сбилась с ног, пытаясь угодить всем этим орущим, пьющим, жрущим мужчинам, потому долго пришлось ждать немолодой, скромно одетой даме в глубоком трауре, пока хозяйка наконец прервала на миг свои сумасшедшие метания и показала ей того, о ком она спрашивала. Человек огромного роста, большеголовый, с коротко стриженными, будто у новобранца, бесцветными волосами, одетый в поношенную куртку, куда еле-еле вмещались его могучие плечи, сидел, уныло подперевшись локтем и прикрыв глаза, и слушал певцов, нестройно, хотя и бойко тянувших:
– Пошел на убыль счет счастливых дней.Я пожил славно, всех держал я в страхе.Осыпан почестями, лаской окружен,Диктатор ваш, любимец нежных женВзойдет на плаху!
Кругом заорали, захохотали, воздели кружки, горланя:
– На плаху! На плаху! Смерть тирану!
Дама вгляделась. Мало того, что человек, которого она разыскивала, молчал, не присоединившись к общему хору; из-под крепко прижмуренных век его скатилась крошечная слезинка! Несколько мгновений дама глядела на него с тем же изумлением, с каким глядела бы на плачущую гору, потом осторожно коснулась его плеча:
– Сударь…
Человек нехотя приоткрыл глаза. Крошечные, глубоко посаженные, они казались просто темными дырочками, просверленными в голове неизвестно зачем, но, верно, они все-таки могли видеть, потому что уставились на даму, после чего их обладатель нехотя буркнул:
– Чего?
Дама была весьма не робкого десятка, однако и она вдруг струхнула под этим тупым взглядом и почувствовала, что растеряла все слова, с которыми пришла сюда.
Не дождавшись ответа, глазки помутнели и начали вновь закрываться тяжелыми веками; тогда дама, спохватившись, сбивчиво проговорила:
– Я слышала… вас постигла неудача сегодня, вы не нашли работу?
Начало оказалось неудачным: огромная ладонь, безвольно лежавшая на столе, медленно сползлась в кулак, один удар которого запросто размозжил бы голову теленку.
– Я это к тому, – поспешно добавила дама, – что у меня есть для вас работа!
Глазки вновь закрылись. Великан как бы во сне откусил немалый кусище от поросячьей ножки, лежавшей в его миске, и принялся вяло двигать челюстями.
– Как я погляжу, вам желудок дороже славы? – недобро усмехнулась дама.
Великан вновь открыл глаза и пробурчал:
– А ты послушай, о чем они поют. Вот и вся наша слава!
– Но ведь русские еще не вошли в Париж, – прошептала дама, садясь на краешек засаленного табурета и ближе придвигаясь к великану.
Он дернул носом, очевидно, раздраженный запахом ее духов, и прищурил один глаз.
– Работа какая? Насыпать соли на хвост русским, что ли?
– В конце концов, этим и кончится, – туманно ответила дама, и силач широко разинул пасть, зевая.
– Больно надо! И – что проку? Легче покорить легион демонов, чем русских, даже если бы вместо одного у нас было десять Бонапартов. Не видел народа более варварского! Готовы сами себя сжечь, лишь бы не сдаться неприятелю. Их так просто не возьмешь. – И он опять прикрыл глаза.
– Хоть и не твоими руками, но не без твоей помощи будет уничтожен русский император, – чуть слышно прошептала дама.
Сначала ей показалось, что великан ничего не расслышал, потому что прошло немалое время, прежде чем поднялись веки и взгляд скользнул по ее лицу. Потом великан хмыкнул и стукнул ладонью по сжатому кулаку. Этот непереводимый и оскорбительный жест знатоки могли бы сравнить с тем, как русские бьют ребром ладони по сгибу руки у локтя, и означал сей жест, мягко говоря – «пошла вон!».
Дама слишком нуждалась в услугах этого мужлана, а потому не позволила себе обиду и начала все сызнова:
– Буду говорить прямо. Речь идет о женщине.
Тяжелые черты медленно сложились в гримасу глубочайшего отвращения, а губы исторгли короткое:
– Баб ненавижу!
Дама была особа начитанная, а потому ей сразу вспомнился евнух из «Персидских писем» Монтескье, возненавидевший женщин после того, как начал взирать на них хладнокровно и его разум стал ясно видеть все их слабости.
– Прекрасно! – усмехнулась она. – Речь идет об уничтожении одной из тех, кого вы ненавидите.
– Это тебя, что ли? – хмыкнул великан.
Насмешки бесят мелкую спесь, и дама была взбешена. Прежде оскорбитель немедля узнал бы, что горе тому, кто, возмутив ее гнев, не спешил покорностью смягчить его. Она дала себе мысленную клятву расквитаться с этим ничтожеством, когда дело будет сделано, но впервые усомнилась в том, что ей это удастся. Туп, ленив… Непроходимо, безнадежно! Впрочем, она тотчас поняла, что подобные эпитеты скорее применимы к ней самой. Она начала слишком уж издалека, а с таким животным надо действовать без обходных маневров.
– Баб ненавижу, да ведь они глупы что куры, – вдруг изрек великан. – Только и годны, что кудахтать да нестись! На свете есть только одна, которой я свернул бы голову при первой же встрече!
Восторг, захлестнувший душу дамы при этих словах, был таков, что она даже всхлипнула от облегчения. Все будет, как она хочет! И, схватив великана за руку, она жарко выдохнула:
– О ней и пойдет речь!
Маленькие глазки медленно приоткрылись, и дама усмехнулась, увидев, как мелькнувшая в них искра начала разгораться в яростный пожар.
– Вижу, ты узнал меня. Ну, наконец-то! Теперь можно и поговорить.
Через полчаса дама в трауре вышла из кабачка «Поросячья ножка» и, свернув за угол, села в поджидавший ее фиакр. Следом вскочили двое оборванцев: это была охрана, ибо дама не лишилась рассудка, чтобы одной отправиться в такое гнездилище опасностей, каким являлось ночью «Чрево Парижа», тем паче – находившийся поблизости «Двор чудес», обиталище нищих и всего парижского отребья. Впрочем, сейчас дама была так счастлива, так окрыленна, что думать позабыла о том, каким опасностям она могла подвергнуться. Она велела кучеру поскорее трогать, и всю дорогу до Мальмезона предавалась нетерпеливым мечтам о том мгновении, когда синеглазая золотоволосая женщина постучится в потайную калитку в ограде Мальмезона, скажет пароль «Сервус» и попросит проводить ее к графине Гизелле д’Армонти. Сама придет, сама. И сделает все, что ей будет приказано, не посмеет противиться. Дама в этом ничуть не сомневалась, и, как показали дальнейшие события, она не ошибалась.
