Ангелина криво усмехнулась. «Умеет любить и знает благодарность…» Оливье спас ей жизнь. Спасал, правильнее будет сказать. И когда он вытащил ее из подземелья в Кале, когда увидел тело несчастного де Мона, Ангелине показалось, что он снова сделался тем же бесстрашным, заботливым Оливье, которого она знала и помнила по России. Он отыскал тайную группу роялистов, друзей де Мона, и примкнул к ним. Они распространяли воззвания, призывали к восстановлению королевской власти во Франции, подрывали боевой дух бывших наполеоновских солдат, и так уже сильно подорванный поражением в России… Ангелину Оливье держал в стороне от этих дел, но однажды сообщил ей, что в Англию, в Лондон, срочно отправляется курьер. Ангелина написала письмо родителям, но опять ей не удалось связаться с ними: курьер был схвачен уже на корабле и тут же расстрелян как английский шпион. Это был тяжелый удар для Ангелины, и снова Оливье поддержал, успокоил, помог. Словно бы лучшие черты его натуры восстали из-под мещанской пыли и вновь засияли во всем блеске! Может быть, он бывал героем только при героических обстоятельствах, а в других – становился другим, легко приспосабливаясь к ним? Мог быть героем, если требовалось; сонным мещанином, авантюристом, подделавшим завещание; тайным любовником замужней женщины; ловким обманщиком; трусом и предателем…
Ангелина вздрогнула.
Итак, слово сказано. Наконец-то она осмелилась быть откровенной сама с собою! Она пришла сюда не для того, чтобы волновать себя видом и запахом комнаты Оливье; она хотела найти… или не найти… нечто оправдывающее или обвиняющее его.
Тот разговор с хозяином трактира в Кале, услышанный Ангелиною из-за двери… она была почти в беспамятстве, ничего не сознавала, но какой же странный был разговор…
Кто мог знать, что де Мон и Ангелина спрятались в потайной комнатке за очагом? Тот, кто выследил их. Не для того ли Оливье сделал вид, что обижен, испуган, не для того ли скрылся, чтобы выследить их и убить? Но это все домыслы, смутные подозрения, неопределенные догадки. Куда страшнее и яснее сегодняшняя история с фиалками и Мальмезоном! «Среди людей Оливье есть предатель» – была первая мысль, но Ангелина, как всегда, не додумала ее до конца: ни один человек из людей Оливье не мог знать, кого и зачем будет искать мнимая цветочница. Только он. Он один. Ох, боже мой…
Значит, предатель?! Ангелина в ярости схватила первый попавшийся под руку предмет, даже нe заметив, что именно, – и грохнула об пол.
Розовая шкатулка с сухим треском развалилась, и теперь только шелк стягивал ее обломки. Ангелина брезгливо отпрянула – ей сперва показалось, что из шкатулки хлынуло сонмище каких-то красных и белых червяков, но она тут же поняла, что это узенькие шелковые ленточки, в точности такие, из которых делают искусственные белые гвоздики роялисты в знак преданности монархии. А вот и несколько таких гвоздичек, сколотых булавками, уже готовых. Но зачем тогда красные ленты? Зачем красные гвоздики в этой шкатулке? Понятно, зачем: с красной ты – за Наполеона, с белой – за Людовика…
Ангелина была так потрясена этим доказательством двуличности Оливье, что обо всем забыла, прежде всего – об осторожности. Она не слышала шагов в коридоре, и звук открываемой двери заставил ее вздрогнуть, как будто в спину ударил выстрел.
Кто-то стоял на пороге, но Ангелина нашла в себе силы не оглядываться.
– Лоретта, – кликнула она, – я вас не звала! Но коли вы уже здесь, то уберите это! – Ангелина ткнула пальцем в разноцветный шелковый ворох – и обернулась.
Перед ней стоял Оливье: стоял, прислонившись к притолоке, и смотрел на Ангелину в упор. Он был бледен как мел, глаза помутнели, рука нервно мяла ворот сюртука.
Мгновенное замешательство Ангелины сменилось приливом ненависти и отвращения.
Какой он жалкий! Вон как побледнел, задрожал!
– Вы, кажется, удивлены моим визитом? – спросила она дерзко.
Губы Оливье шевельнулись, и Ангелина скорее почувствовала, чем услышала:
– Да…
– И только? – усмехнулась Ангелина. – А мне кажется, вы потрясены. Мне кажется, вы поражены в самое сердце! – Во взгляде Оливье мелькнул живой блеск, но тут же глаза его снова погасли, когда она сказала: – Ведь я не должна была здесь появиться – в этой комнате, в этом доме! Вы очень старательно устроили все для того, чтобы этого не случилось.
Оливье опять шевельнул губами.
– Я… не понимаю… – с трудом расслышала Ангелина, и от этого трусливого шепота ненависть к нему одолела все прочие чувства, даже страх.
– Не понимаешь? – переспросила она так же тихо, хотя хотела бы кричать во весь голос. – В самом деле? И этого не понимаешь? – Она носком туфли поддела ворох разноцветных лент. – А я понимаю. Ну-ка, покажи, какой сегодня день: для белых или красных цветов? Что ты прячешь там?
Она рванула борт его сюртука и увидела красный шелк в петлице.
Ангелина тихо охнула. Последняя надежда на ошибку исчезла. Если бы Оливье приколол белый цветок, если стал хотя бы оправдываться… Но цветок был красный! И он молчал.
– Предатель! – Ангелина рванула цветок, отбросила, наотмашь хлестнула Оливье по щеке, сметая со своего пути, и выскочила в коридор.
На пальцах после цветка осталось что-то мерзкое, влажное. Ангелина брезгливо потерла палец о палец, взглянула… что такое? Это кровь?
Она обернулась так резко, что чуть не упала. Окинула взглядом коридор. Вот лежит цветок, сорванный ею с груди Оливье. Какой странный цветок – весь красный, а два лепестка его – белые.
Оливье, отброшенный ударом Ангелины, стоял, привалившись к стене, как если бы его не держали ноги. На бледной, белой щеке его алело пятно пощечины, соперничая в яркости с красным цветком в петлице.
Да, но ведь Ангелина его сорвала, вон он валяется. Откуда же взялась еще одна красная гвоздика?
Оливье перехватил взгляд Ангелины и прикрыл грудь ладонью, но тщетно: цветок разрастался, лепестки струились меж пальцев, оплетали ладонь, пятнали манжету… Оливье заметил это и заслонился другой рукой, но потерял опору, ноги его подогнулись, он медленно сполз по стене и поник на полу.
Ангелина подошла – медленно, недоверчиво. Склонилась – и увидела, что рубашка на груди Оливье вся пропитана кровью.
* * *
– Господи Иисусе! – выкрикнула Ангелина, кидаясь к дверям, но тут же метнулась к массивному гардеробу, выхватила оттуда батистовую сорочку и принялась рвать ее на полосы, комкать и заталкивать под рубашку Оливье, пытаясь приостановить ток крови. Опять вскочила, опять бросилась было за помощью, но снова вернулась, приникла губами ко лбу Оливье, с ужасом ощутив, какой он влажный и холодный, этот высокий лоб. Сколько же крови он потерял! Где его ранили, откуда он шел?
