Если кто-то из них и упустил сперва зловещую нотку предостережения в совете Нормана, ему вполне хватило последующих семи дней, чтобы осознать тревожность ситуации. Очередная встреча шестерых интеллектуалов была исполнена параноидального величия и граничащего с истерией отчаяния.
Выступление Толли по телевидению имело грандиозный успех. Он захватил с собой в телестудию снимок пятна и, хотя, как он уверял, вовсе не собирался этого делать, показал его после своего соло на барабанах ведущему передачи и соответственно всей зрительской аудитории. В результате на телевидение обрушился шквал писем, телеграмм и телефонных звонков; в частности, одна женщина из городка Смоллхиллз в Арканзасе в своем письме благодарила Толли за то, что он явил ей “чудесный образ Божий”. От подобных заявлений делалось как-то не по себе.
Драм-н-дрэг превратился в национальное и даже международное поветрие. Приветствие с притопом и прихлопом стало общепринятым среди быстро растущей армии поклонников Толли и теперь включало в себя мощный хлопок по плечу на слоге “бам”. (Тут, предварительно отхлебнув виски, в беседу вмешался Гориес Джеймс Макинтош. Он поведал о том, что в его лечебнице происходит то же самое, причем в удар на “бам” вкладывают зачастую всю силу. Пациенты устроили нечто вроде хоровода, так что пришлось применить крутые меры; двоих отправили в изолятор.) Газета “Нью-Йорк таймс” получила сообщение от своего корреспондента в Южной Африке, где говорилось, что полиция разогнала толпу студентов Кейптаунского университета, которые во все горло распевали: “Дум—дамдамдам—дим—драм—дом!” Как удалось выяснить корреспонденту, эта фраза представляет собой антирасистский клич на пиджин-африкаанс.
И музыкальная фраза, и большое пятно все чаще попадали в сводки новостей — либо сами по себе, либо в связи с событиями, которые заставляли Саймона и его друзей то усмехаться, то нервно вздрагивать. Жители городка в Индиане не знали, куда деваться от нового развлечения молодежи, получившего название “барабанной субботы”. Один телерадиокомментатор заметил, что среди персонала студии последним писком моды считаются так называемые “карточки-кляксы”; носят их в сумочках или нагрудных карманах, чтобы при необходимости можно было легко и быстро достать. Как утверждалось, эти карточки — незаменимое средство в борьбе со скукой, тоской и внезапными приступами гнева. В списке вещей, украденных из частного дома, фигурировала “недавно купленная льняная портьера в разводах”; хозяйка дома заявила, что ей не нужны все остальные вещи, но она умоляет вернуть портьеру, “потому что она успокаивает моего мужа”. Студенты поголовно носили пятнистые плащи, притопы и прихлопы стали чем-то вроде церемониального действа на любом драм-н-дрэговом концерте. Английский прелат отслужил службу, предав анафеме “оглушительное американское сумасшествие с его калечением душ”. В интервью прессе Сальвадор Дали загадочно обронил: “Время пришло”.
Запинаясь и перемежая слова икотой, Гориес Макинтош сообщил о том, что в его лечебнице творится сущий ад. Дважды за прошедшую неделю его выгоняли с работы и с триумфом восстанавливали в должности. В государственной же больнице то запрещали вечеринки с хороводами, то разрешали вновь — по просьбам медицинского персонала. Копии карт ТМВКР оказались в руках практикующих врачей, и те начали применять их взамен электрошоковых процедур и транквилизаторов. Группа прогрессивных психиатров, именовавших себя “младотурками”,[15] утверждала, что ТМВКР представляет собой наиболее серьезную угрозу классическому психоанализу Фрейда со времен Альфреда Адлера,[16] и ссылалась вдобавок на безумные пляски средних веков.[17] Гориес закончил свой рассказ тем, что боязливо огляделся и прижал к груди бутылку с виски.
Лафкадио Смитс казался встревоженным ничуть не меньше Макинтоша, хотя говорил совсем о другом. Один из его цехов был ограблен, а второй подвергся нападению сатаниста из Гринич Виллидж, который кричал, что пятно, дескать, есть не что иное, как незаконно используемый даосский[18] волшебный символ темных сил. Кроме того, Лафкадио завалили анонимными письмами с угрозами; он полагал, что это дело рук подпольного наркосиндиката, который считал карточки-кляксы его, Смитса, изобретением и воспринимал их как конкуренцию героину и другим более слабым наркотикам. Зубы Лафкадио выбили дробь, когда Толли сообщил, что его поклонники носят выпускаемые Смитсом галстуки и рубашки в разводах.
Лестер Флегиус известил друзей о том, что номеров дорогого и солидного научного журнала, в которых был напечатан его привлекатель, не найти днем с огнем; экземпляры этого журнала заинтересованные личности похищают из контор и частных домов или попросту выдирают из них страницы с привлекателем.
Из запертого на ключ кабинета Нормана Сейлора на третьем этаже университетского здания исчезли оба фотоснимка большого пятна, а огромная копия его, нарисованная черной водостойкой краской, появилась на дне плавательного бассейна в женском спортзале.
Продолжая обмениваться новостями, шестеро интеллектуалов пришли к единодушному заключению, что глубоко обеспокоены тем, какую власть приобрели над ними музыкальная фраза и пятно краски, а также тем, что ни у кого из них не вышло последовать совету Нормана. Играя в воскресенье в одном баре, Толли зациклился на треклятой фразе на полных десять минут, словно иголка звукоснимателя в канавке грампластинки. Особенно ему не понравилось то, что аудитория как будто и не заметила случившегося. По словам Толли, если бы не лопнула кожа барабана, люди так и сидели б, пока он не скончался бы от изнеможения.
Сам Норман, пытаясь отвлечься шахматами, разгромил своего противника в блице (когда делают ходы, не раздумывая) — и все благодаря тому, что переставлял фигуры в ритме “бум—пампампам…”. Должно быть, сказал он, ритм партии задавало ему подсознание: во всяком случае последний ход он сделал на “бом”, передвинул пешку, а перед тем, на “бам”, провел шах ферзем. Лафкадио, решив приготовить что-нибудь вкусненькое, обнаружил, что смешивает салат в такт все той же мелодии (“… И пусть его мешает безумец, как говорится в старинном испанском рецепте”, — закончил он свой рассказ с истерическим смешком.) Лестер Флегиус думал отрешиться от навязчивого мотива в компании спиритуалистки, которую любил на протяжении вот уже десяти лет — причем исключительно платонически. Однако, целомудренно обнимая ее при встрече — единственная вольность, какую они себе позволяли, — он понял вдруг, что выстукивает на ее спинке “бум—пампам—пам…”. Фиби вырвалась из его объятий и закатила ему полновесную оплеуху. Сильнее всего ужаснуло Лестера то, что оплеуха изумительно точно совпала по времени с “бам”.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});