во время волнения мины отрывались и носились по рейду. Много месяцев подряд я еженощно нес по четыре часа вахту на носу «Кенига Вильгельма», высматривая наши собственные мины, что при плохой видимости, обычной для поздней осени, могло принести столько же пользы, сколько свешивавшееся с бушприта бревно, предназначенное для траления мин»[923].
К этому нужно добавить, что самые новые и боеспособные корабли северогерманского флота нуждались в ремонте, который невозможно было произвести в Германии в связи с отсутствием необходимой для этого инфраструктуры. А. Гирш кратко характеризует состояние военно-морских сил Северогерманского союза как «полная неготовность к войне»[924]. Идея создания «добровольческого флота» не увенчалась заметным успехом. Столь же неудачной оказалась попытка моральным давлением заставить французов отказаться от ведения каперской войны. Еще в июле Северогерманский союз официально заявил, что не будет совершать враждебных действий по отношению к торговому судоходству противника. Франция это заявление просто проигнорировала, в связи с чем и немцы некоторое время спустя взяли свои слова обратно. За время войны французам удалось захватить в общей сложности около 90 немецких торговых кораблей[925].
В этой ситуации у французов, казалось, были полностью развязаны руки. Даже несмотря на заявления морского министра о том, что флот не готов к войне, 24 июля французские броненосцы вышли в первый боевой поход. В конце месяца эскадра прибыла в Северное море, где предсказуемо не встретила противника, который жаждал бы вступить в схватку. В Париже тем временем планировали переброску сил, эквивалентных армейскому корпусу, в Данию, которую французы рассчитывали привлечь на свою сторону.
В начале августа эскадра адмирала Буэ-Вильоме вошла в Балтику. Адмирал не стал предпринимать каких-либо действий против германских портов, справедливо рассудив, что без высадки десанта серьезного результата достичь не получится. Французы слабо представляли себе реальную слабость немцев; те, в свою очередь, ночными рейдами против французской эскадры старались усилить нервозность противника. В Северном море эскадра адмирала Фуришона также вела себя весьма пассивно; французы лишь объявили о том, что с 12 августа начинают блокаду германского побережья. Эта блокада, впрочем, так и не стала действительно эффективной — не желая осложнений в отношениях с Британией, французы не мешали движению английских торговых судов.
23 августа под воздействием событий на сухопутном театре военных действий план высадки был окончательно отменен. Вместо этого Фуришону из Парижа был отправлен приказ более активно действовать против германского побережья и уничтожить наконец боевые корабли противника. Зная, насколько сложными для плавания крупных судов являются прибрежные воды Северного моря, адмирал предпочел проигнорировать распоряжение. К началу сентября немцы осмелели настолько, что Яхманн организовал вылазку в район Гельголанда. К счастью для себя, противника он не встретил. Фуришон предпочел уйти поближе к родным берегам; узнав об этом, Буэ-Вильоме последовал его примеру. К концу сентября морская блокада германского побережья фактически завершилась, хотя вплоть до конца года французские корабли предпринимали рейды в Северное море.
Пожалуй, наиболее ярким морским сражением стал бой 9 ноября в кубинских водах между северогерманской канонеркой «Метеор» и французским авизо «Буве», окончившийся безрезультатно. Как справедливо отмечал Штенцель, «ни в одной войне между великими державами морская сила не оказала так мало влияния на конечный результат, как в этой. Можно сказать, что это влияние было равно нулю»[926]. Флот в возрастающей степени служил источником пополнения сухопутной армии солдатами и тяжелой артиллерией.
Глава 13
«Единство, скрепленное кровью»
Узнав о начале войны, немецкий народ поднялся в едином порыве. Нападение извечного врага сплотило всех; разногласия были забыты. Каждый был готов принести на алтарь Отечества все, что только мог. Немцы осознали себя единой нацией, и под грохот орудий было провозглашено создание Германской империи.
Именно так описывали происходящее многие журналисты. «Нет больше пруссаков, баварцев, вюртембержцев; есть лишь воодушевленные, наполненные радостной любовью к Отчизне немцы», — писала, к примеру, «Аугсбургская всеобщая газета»[927]. Им на протяжении последующих десятилетий вторили авторы немецких школьных учебников и популярных патриотических книг. На самом деле ситуация выглядела несколько иначе.
Для большинства немцев начало войны стало полной неожиданностью, громом среди ясного неба. Патриотический подъем действительно имел место; отправлявшегося из Берлина на театр военных действий прусского короля провожали ликующие толпы. Венский журналист Генрих Поллак, оказавшийся в эти дни в прусской столице, вспоминал: «Войска, проходившие через город, встречали восторженный прием, а перед королевским дворцом стояли сотни людей, смотревшие на <…> окно рабочей комнаты короля и громко ликовавшие каждый раз, когда старый монарх появлялся в нем или хотя бы тень свидетельствовала о его присутствии. Ничто не указывало на серьезность ситуации, на опасности, которые влечет за собой война. Все выглядело так, словно она уже завершилась, словно кампания уже увенчана победой — таким было повсеместное воодушевление, охватившее в равной степени все слои населения»[928]. Бешеную популярность приобрела песня «Стража на Рейне» — несмотря на то что текст ее был написан еще в 1840 г. и положен на музыку в 1854 г., многие впервые услышали ее только в эти летние дни 1870 г.
Однако этот энтузиазм был характерен в первую очередь для прусского среднего класса, сосредоточенного в больших городах. В сельской местности, на недавно присоединенных к Пруссии территориях, а также в южногерманских государствах реакция на начало войны была далеко не столь восторженной. Британский журналист У. Рассел вспоминал о весьма холодном приеме в Ганновере: «Наш военный эшелон не вызывал ни малейшего энтузиазма у горожан, рабочих и крестьян, находившихся на вокзале. Они смотрели на нас холодно и не отвечали на приветствия солдат»[929].
В Бадене преобладал страх перед возможным французским вторжением — страх, который не удалось полностью преодолеть почти до самого конца войны. Такие же опасения существовали в баварском Пфальце и в западных провинциях Пруссии; их разделяла даже супруга прусского кронпринца. Аналогичная ситуация сложилась на побережье Северного моря, где местные жители с тревогой ждали французского десанта. В начале войны победа ни в коей мере не казалась гарантированной, и только блестящая августовская кампания изменила настроения к лучшему.
Попытка сформировать в Вюртемберге добровольческий корпус провалилась в связи с нехваткой добровольцев. У большей части баварцев война также не вызывала большого энтузиазма. В конце июля, когда прусский кронпринц посетил столицы южногерманских государств, войсками которых ему предстояло командовать, его повсюду встречали с большой пышностью. Однако внешний блеск не мог обмануть проницательного наблюдателя; князь Хлодвиг цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрст писал в своем дневнике: «Публика дружелюбно приветствовала его и кричала «ура», но не слишком мощно. Было много людей из
