href="ch2-937.xhtml#id646" class="a">[937]. Фактически объединение Германии и приобретение Эльзаса и Лотарингии превратились в две части одного лозунга.
Однако прусское правительство, в свою очередь, активно использовало лозунг возвращения Эльзаса и Лотарингии для того, чтобы мобилизовать общественность, придать смысл дальнейшему ведению войны против Франции, сформировать общую цель и тем самым облегчить процесс объединения страны. Глава гессенского правительства Рейнгард фон Дальвиг, противник прусской гегемонии и Бисмарка, уже в последний день июля написал в одном из своих писем: «Если Пруссия одержит решительную победу и возьмет Эльзас и Лотарингию, ни сам король Вильгельм, ни мы не сможем избежать провозглашения его императором»[938]. Соответствующая кампания в прессе во многом стимулировалась и направлялась правительственными органами.
Второй важной темой правительственной пропаганды в германских государствах стала неизменная враждебность Франции. Журналисты скрупулезно подсчитывали, сколько десятков раз за последние два века германские государства становились жертвой французской агрессии. При этом постоянно проводились параллели с 1813 годом, с Освободительной войной против Наполеона I, которая сама по себе приобрела в немецком общественном сознании характер важнейшего с точки зрения национальной идентичности исторического мифа[939].
И все же в течение осени усталость от войны продолжала нарастать. Особенно ярко она проявлялась в южногерманских государствах. Даже капитуляция Рейнской армии в конце октября не смогла переломить эту тенденцию. Провинциальные чиновники докладывали в Берлин о том, что, несмотря на «энтузиазм», народ хочет мира и общее настроение ухудшается[940]. Пару недель спустя поражение при Кульмьере вызвало в германских государствах негативный отклик, совершенно непропорциональный действительному размеру бедствия. К этому моменту эйфория от первых побед окончательно улетучилась; в общественном мнении произошел серьезный перелом[941].
Растущая фрустрация выражалась, в том числе, в ненависти к французам, которую старательно культивировала верная правительству пресса. Именно это желание как можно скорее окончить войну и одновременно жестоко покарать «наследственных врагов» сделало столь популярным в самых разных слоях населения требование начать артиллерийский обстрел Парижа. И в армии, и в тылу отношение к французам становилось все более негативным. «Галлы переняли худшие черты римлян, не утратив свои худшие черты, — писал в своих мемуарах Генрих Фрич, врач, отправившийся на войну добровольцем. — Вероломные, лживые, высокомерные в час успеха, злобные, жестокие, несправедливые, быстро падающие духом в несчастье, такими описывал их Цезарь, такими они и остались»[942].
Зимой настроение достигло своей низшей точки. Праздники в честь успехов германского оружия практически полностью прекратились. В Южной Германии после капитуляции Меца их не было вовсе; новости о победах вызывали не столько радость, сколько беспокойство за судьбу близких, которые могли погибнуть в бою. Усталость от войны выражалась и в уменьшавшейся готовности немцев подписываться на военные займы и делать пожертвования на благотворительные цели.
Даже провозглашение империи не вызвало всплеска энтузиазма. Только окончание войны привело к новой волне ликования. Заключение предварительного мира, а затем и возвращение победоносных войск на родину вновь сопровождались массовыми торжествами, иллюминациями и салютами. День рождения императора — 22 марта — отмечался как общенациональный праздник.
Перед правительствами германских государств с самого начала стояло несколько задач. С одной стороны, необходимо было обеспечить войну в экономическом плане; с другой — произвести психологическую мобилизацию населения. Эти два направления были тесно связаны между собой, поскольку от массовой поддержки зависел размер того бремени, которое можно было возложить на население.
Именно поэтому пропаганде с самого начала уделялось большое внимание. В распоряжении Бисмарка находилось созданное еще в 1860 г. «Литературное бюро», включавшее в себя почти два десятка публицистов под руководством Морица Буша. Этот орган играл роль своеобразной пресс-службы, поддерживая контакты с верными правительству изданиями и в изобилии выпуская для них тексты нужного содержания. Сотрудничество далеко не всегда было бескорыстным — из так называемого «рептильного фонда» некоторые газеты получали в обмен на свою лояльность внушительные суммы. После начала войны Буш и несколько его помощников отправились вместе с Бисмарком на театр военных действий. Ежедневно они направляли в немецкие газеты многочисленные статьи, призванные представить происходящее в самом благоприятном свете. Они опровергали вредные с точки зрения канцлера слухи, полемизировали с политическими оппонентами, транслировали нужные идеи. Бисмарк прекрасно понимал, какую роль средства массовой информации могут играть в мобилизации германской общественности, и стремился задействовать все доступные ему рычаги влияния на прессу.
Впрочем, правительства других германских государств не отставали. Газеты, распространявшие пораженческие настроения или просто выступавшие с неуместной критикой, находились под постоянной угрозой различных мер воздействия. Несмотря на то что предварительная цензура практически полностью ушла в прошлое, законодательство германских государств предоставляло властям множество рычагов влияния на прессу. Конфискация тиража и денежные штрафы относились к числу наиболее распространенных приемов. Порой власти прибегали и к прямым запретам на выпуск той или иной газеты. Редактор одной из вюртембергских газет с иронией писал в выпуске от 2 октября: «В условиях свободы прессы, господствующей в настоящее время в Вюртемберге, <…> мы с разрешения высокочтимой цензурной комиссии позволяем себе перепечатать официозные сообщения, без собственных неловких комментариев». Местные власти иронию не оценили и конфисковали тираж[943].
В общем и целом усилия властей германских государств по управлению прессой, сочетавшие в себе репрессии, подкуп и одностороннее информирование, увенчались успехом. Критические голоса были практически не слышны, газеты пели более или менее в унисон. Помимо этого, власти обращались к населению и напрямую при помощи публикации официальных депеш и сводок, а также выпуска листовок патриотического содержания. В качестве инструмента пропаганды использовалась и церковь. Тем не менее, полностью направить общественное мнение в нужное русло, как уже говорилось выше, им не удалось.
Большое значение в рамках правительственной политики придавалось обеспечению лояльности бюрократического аппарата. Сразу же после начала кампании в различных немецких государствах был принят ряд мер, направленных на нейтрализацию инакомыслящих. Так, глава местной администрации в прусском северном Шлезвиге был еще в июле снят с должности, поскольку его подозревали в слишком тесных связях с датской оппозицией. Не менее решительно подавлялись все потенциальные очаги сопротивления и в других слоях общества. Обер-президент Ганновера в августе докладывал королю о том, что наиболее активные местные партикуляристы (сторонники отделения от Пруссии, сохранившие верность свергнутой в 1866 году местной династии) арестованы, другие подозрительные лица поставлены под гласный или негласный надзор, обе газеты, выражавшие их точку зрения, запрещены[944]. Местные власти имели возможность вводить военное положение, существенно ограничивая права граждан и усиливая контроль над жизнью общества. В Баварии правительство оказывало сильное давление на католическую церковь, вынуждая иерархов воздерживаться от любых открытых проявлений недовольства начавшейся войной.
Политические партии германских государств в
