– Сергей Матвеевич, Кубракову вы отвозили в Богдановск?
– Я.
– Когда?
– Во вторник, пятнадцатого.
– По ее просьбе?
– Я ехал по своим делам. А она, так сказать, с оказией.
– По каким делам вы, если не секрет?
– На мехстеклозавод. Заказать специальные реторты.
– Заказали?
– Нет. Нужный мне мастер был в отгуле, – Назаркевич отвечал легко, как бы забавляясь. Худое, нервное, подвижное лицо его успокоилось, словно этот разговор стал для него развлечением.
– Каким образом вы узнали, что он в отгуле?
– У начальника смены… Что еще вас интересует? До какого конца желаете добраться? – в его глазах вспыхнуло озлобление, лицо стало каким-то асимметричным.
– Когда вы вернулись из Богдановска? – Скорик сделал вид, что не заметил язвительного тона.
– В тот же день поздно вечером.
– И больше туда не ездили?
– Пытался на следующий день. Я уже говорил об этом вашему милиционеру… На пятидесятом километре попал в аварию.
– Каким образом?
– Навстречу шел "Москвич", я тормознул, но влетел в лужицу масла. Меня развернуло в сторону "Москвича". Чтоб избежать лобового столкновения, я вывернул резко вправо и полетел за столбики в кювет. "Москвич" я все же зацепил: помял ему левое крыло и разбил фару. Себе искалечил радиатор и колено. Достаточно этих деталей?
– Вызывали ГАИ?
– Нет. Разошлись полюбовно. Я ему – шестьсот рублей, он меня отбуксировал домой. У меня тосол вытек.
– Кубракова знала, что вы должны на следующий день опять поехать в Богдановск?
– Нет.
– А с кем она собиралась возвращаться из Богдановска?
– Понятия не имею.
– Но если бы вы доехали туда благополучно, забрали бы ее?
– Возможно.
– Номер "Москвича" не помните?
– Не до этого было.
– Какого он цвета?
– Светло-салатовый, старый, четыреста восьмой.
– Кто его владелец?
– Майор. Агеев Витольд Ильич.
– А где служит?
– Вы еще спросите, какая у него жена: блондинка или брюнетка.
– Кстати, какого цвета ваша машина?
– Красная. "Жигули" – тройка.
– У вас с собой было шестьсот рублей, словно вы предчувствовали, на что их придется употребить.
– У меня даже больше было – тысяча двести. Мне сказали, что в Богдановске можно купить скаты дешевле, чем у нас.
– Сергей Матвеевич, какие у вас были отношения с Кубраковой?
– Плохие.
– Не скажете, почему?
– Не сложилось. Мы разные люди.
– А подробней можно?
– Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз, если понадоблюсь. У вас, наверное, и кроме меня есть кого допрашивать… Давайте я подпишу, что там нужно. Я устал. Тут не прокуратура, больница…
– До свидания, – он встал и опираясь на палку, захромал к двери.
– Сергей Матвеевич, одну минутку, – остановил Скорик, взяв очки.
– Ну что еще?
– Эти очки вам знакомы?
– Похожие я видел у Кубраковой… А может еще где-нибудь, – он усмехнулся и вышел.
Возвращаясь домой, Скорик свои личные впечатления о Назаркевиче совмещал с теми, что набрал от людей, знавших Назаркевича по институту. "Вспыльчив, нервозен, что-то психопатическое в нем есть, – вспоминал Скорик неподвижное худое лицо Назаркевича, какую-то сумасшедшинку, вспыхивавшую порой в глазах. – Неудовлетворенное тщеславие, постоянное ощущение непризнанности, обойденности на фоне абсолютной уверенности в своей незаурядности? И убежденность, что во всем этом повинна Кубракова?.. На все мои вопросы отвечал гладко, никаких противоречий. С одной стороны, не скрывал ничего, что я мог бы истолковать не в его пользу, с другой все это выглядит так логично, что и мне зацепиться не за что… Выдвинул алиби: какой-то майор Агеев на светло-салатовом "Москвиче-408". Попробуй найти этого Агеева"…
– Когда он пришел, Катя была уже одета.
– Ну что? – спросила она.
– Я готов, – он поставил кейс в кресло. – Куда идем, придумала?
– Может, в кино?
– Только не на американский "пиф-паф" и не нашу чернуху. Давай на какую-нибудь мелодраму.
– Из жизни графинь. Никто не стоит в очереди за колбасой, засмеялась Катя…
После кино зашли в новый пивной бар – Скорику захотелось пива, но там было столпотворение. Пришлось идти домой. Он сидел на кухне, ждал, пока Катя заварит чай – признавал только свежий, на один раз. Потом каждый уселся читать свое…
Легли в половине двенадцатого.
– Слушай, талантливые люди, – они что, все шизанутые? – спросил Скорик, отодвигая с лица прядь Катиных волос.
– Почему? Ты же у меня нормальный, – улыбнулась она в темноте, проведя пальцами по губам…
18
Кончалось воскресенье. Дымчатые сумерки обволакивали лес, но когда въехали на шоссе, оказалось, что еще совсем светло. Разомлевшие от двух дней лесного воздуха, солнца, купания в прудах, дети сонно жались на сидении, Джуму тоже вгоняло в дремоту – никаких мыслей, лишь благостное ощущение здоровья, силы и сытости. У выезда на главную магистраль пришлось постоять, прежде чем удалось вклиниться в плотный поток машин – одни, как и Джума Агрба, возвращались после отдыха домой, другие – с нашими и польскими номерами тащились от границы. Хозяин "Волги", в которой ехало семейство Агрбы, дважды удачно сделал обгон, но потом понял рискованность и бессмысленность этой затеи, поскольку перед первым же красным светофором начнется потеря выигранного времени, а дальше – больше… Так и ехали, вынужденно неспешно…
И не знал Джума, что в этой пестрой ленте автомобилей на четыре машины впереди, возвращаясь из Польши, катил на своем "Жигуле" Николай Вячин.
Вячин возвращался из Польши злой и уставший. Поездка вышла пустой, бессмысленной и накладной, ибо, как принято, ехал туда не с пустыми руками, влетел с подарками для будущих возможных партнеров: пол-ящика коньяка, несколько банок икры, две микроволновые печи и еще кое-что помельче. Все это надо было протащить через таможню. Удалось, Но лучше бы изъяли – сейчас бы ему вернули. Партнеры по переговорам оказались шантрапой, делового в них было только то, что беспрерывно поили его настоящим кофе, курили "Кент" и "Данхил" да хорошо разбирались в курсах валюты. Но как только разговор заходил об общих интересах, начинали вешать, как фраеру, лапшу на уши: выдвигая, словно они какой-нибудь "Сименс", наглые условия, которые в итоге для него выпали бы в осадок "деревянными" рублями, а для них – в свободно-конвертируемой. Зол он был еще и оттого, что, дожидаясь таможенного осмотра поляками, простоял на солнцепеке два часа. Да на нашей стороне еще пять часов, стервенея от сознания, что осматривать-то у него нечего – возвращался пустой, это-то и вызывало, наверное, подозрение у таможенника, который шмонал с большим усердием…
Когда все было закончено и Вячин пересек границу, влился в медленный поток машин, постепенно раздражение от неудачной поездки утихало, понимал, что исправить ничего не может, и иные, домашние мысли возвращались к нему; с каждой новой цифрой: осязаемей и неотвязней…
Домой он добрался около часу ночи.
– Пойдешь машину отгонять в гараж? – спросила жена.
– Неохота, устал. Поставлю противоугонное… Какие тут новости?
– Никаких. Помидоры на рубль подешевели. Вот и все новости. Как съездил?
– Бестолково, – и он вкратце рассказал.
– Я пойду спать. Ты-то завтра можешь дрыхнуть, а мне вставать в семь, у меня первый урок, – сказала жена.
Он посмотрел на нее. От длинного до пят халата, она казалась еще выше, хотя и так была не маленькой, одного с ним роста. Такая же стройная, осанистая, как и в юности. Мастер спорта по легкой атлетике, вот уже много лет ишачит в средней школе, преподает физкультуру, к которой ни коллеги-учителя, ни дети не относятся серьезно.
Уже стоя в дверях спальни, она вспомнила:
– Тебе звонил Лагойда. Просил, как только вернешься, связаться с ним.
Сонных детей Джума перенес в дом на руках. По окнам скользнул отсвет фар разворачивающейся "Волги": уезжали приятели. Жена укладывала детей, а Джума с наслаждением пил ледяную минеральную воду, в холодильнике всегда имелся запас. Сами улеглись уже в половине второго. Жена уснула мгновенно, а он долго вертелся и знал почему: два дня обильной острой еды, бутылку коньяка влил в себя да еще две бутылки "Псоу", а уж минеральной посудин пять опростал. Он вообще потреблял много жидкости, а после острой пищи особенно. И сейчас донимала тяжесть в желудке, хотя обычно засыпал, едва прикасался головой к подушке. Помаявшись, встал и в одних трусах босой зашлепал на кухню, достал еще бутылку – жажда все еще сушила, – и пил уже медленно, подперев спиной стену, думая о завтрашнем дне, словно только что пришел с работы еще полный мыслей о сделанном и несделанном, и завтрашнее постепенно заполнило его мозг. Затем надел спортивный костюм, кеды, взял маленькую сумочку, которую почему-то называли "педерастка", сунул в нее удостоверение, набор ключей, фонарик, червонец двумя пятерками и вышел из дому.
