я опоздал, — закричал он, замахал руками, затопал радостно и не глядя пальнул из шпалера.
Пули вылетели из ствола, как китайская саранча, и медленно воткнулись Малышу в живот. Несчастный Малыш умер не сразу, но когда из него наконец вытащили двенадцать клистирных трубок и выдернули двенадцать электродов, он превратился в ангела, готового для погребения.
— Господа и дамы! — так начал свою речь Карлсон над могилой Малыша. Эту речь слышали все — и старуха Фрекенбок, и её сестра, хромая Фрида, и дядя Юлик, известный шахермахер. — Господа и дамы! — сказал Карлсон и подбоченился. — Вы пришли отдать последний долг Малышу, честному и печальному мальчику. Но что видел он в своей унылой жизни, в которой не нашлось места даже собаке? Что светило ему в жизни? Только будущая вдова его старшего брата, похожая на тухлое солнце северных стран. Он ничего не видел, кроме пары пустяков — никчемный фантазёр, одинокий шалун и печальный врун. За что погиб он? Разумеется, за всех нас. Теперь шведская семья покойного больше не будет наливаться стыдом, как невеста в брачную ночь, в тот печальный момент, когда пожарные с медными головами снимают Малыша с крыши. Теперь старуха Фрекенбок может наконец выйти замуж и провести со своим мужем остаток своих небогатых дней, пусть живёт она сто лет — ведь халабуда Малыша освободилась. Папаша Свантессон, я плачу за вашим покойником, как за родным братом, мы могли с ним подружиться, и он так славно бы пролезал в открытые стокгольмские форточки… Но теперь вы получите социальное пособие, и оно зашелестит бумагами и застрекочет радостным стуком кассовой машины… Филле, Рулле, зарывайте!
И земля застучала в холодное дерево, как в бубен.
Стоял месяц май, и шведские парни волокли девушек за ограды могил, шлепки и поцелуи раздавались со всех углов кладбища. Некоторым даже доставалось две-три девки, а какой-то студентке — целых три парня. Но такая уж жизнь в этой Швеции — шумная, словно драка на майдане.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
27 марта 2013
Замещение (2013-03-28)
Как-то утром, проснувшись после беспокойного юношеского сна, Малыш обнаружил, что за ночь он сильно изменился. Тело его раздулось, пальцы распухли, а лежит он на чём-то ужасно неудобном. Стоило ему просунуть между телом и простынёй ставшую вдруг короткой руку, как он ощутил жёсткие лопасти пропеллера.
«Что случилось?» — подумал он. Комната была всё та же, что и вечером, — групповой портрет рок-группы с автографом одного из татуированных кумиров. Носок на стуле, шорты на полу. Изменился только он.
Мать, зашедшая в комнату, дико закричала.
Это было очень неприятно. Последний раз она кричала так, когда они прогнали из дома Карлсона. Карлсон и в самом деле всем надоел. Он надоел даже ему, Малышу. Карлсон распугивал его подружек, воровал вещи и ломал то, что не мог стащить. Однажды он даже укусил Малыша. Семья Свантессонов собралась наконец с духом и заколотила все окна и форточки.
Последнее, что видел Малыш, была круглая ладошка Карлсона, съезжающая по мокрому запотевшему стеклу, — и он исчез.
Теперь, проснувшись, Малыш понимал, что произошло что-то странное, и пытался объяснить это матери, но она всё кричала и звала отца.
Отец долго смотрел на Малыша, сидящего на кровати, а потом угрюмо сказал, что в школу Малышу сегодня идти не надо. И ещё долго Малыш слышал, как отец шушукается с матерью на кухне.
Малыш долго привыкал к своему нынешнему положению. Он скоро научился ходить по-новому, быстро переставляя толстые ножки, а вот летать у него получалось с трудом, он набивал себе шишки и ставил синяки.
Хуже было с внезапно проснувшимся аппетитом — Малыш за утро уничтожил все запасы еды в доме. Брат и сестра с ненавистью смотрели на то, как он, чавкая, ест варенье, пытаясь просунуть голову в банку.
День катился под горку, и он наконец заснул. Спать теперь приходилось на животе, и Малыш лежал в одежде, снять которую мешал пропеллер.
На следующее утро он долго не открывал глаз, надеясь, что наваждение сгинет само собой, но всё было по-прежнему. Прибавились только пятна грязи на постельном белье от неснятых ботинок.
Малыш встал и, шатнувшись, попробовал взлететь. Получилось лучше — он подлетел к люстре и сделал круг, разглядывая круглые головы лампочек и пыль на рожках.
На завтрак он прибежал первым и съел всё, не оставив семье ни крошки.
Отец швырнул в него блюдом, но Малыш увернулся. Толстый фарфор лежал на ковре крупными кусками, и никто не думал его подбирать. Сестра плакала, а мать вышла из комнаты, хлопнув дверью.
К вечеру она вернулась с целым мешком еды — и Малыш снова, чавкая и пачкаясь, давился всем без разбора.
Так прошло несколько дней. Его комнату начали запирать, чтобы Малыш пакостил только у себя. Действительно, вся его комната была покрыта слоем разломанной мебели, грязью и объедками.
Как-то, когда мать в очередной раз принесла ему еду, он, как обычно, бросился к мешку, на ходу запуская туда руки, но случайно он оторвался от содержимого, поднял на мать глаза — и ужаснулся.
Мать смотрела на него с ненавистью. Но её ненависть была совсем другой, непохожей на угрюмую ненависть отца и нетерпеливую ненависть брата и сестры.
В глазах матери Малыш увидел ненависть, смешанную с отчаянием.
Он с тоской посмотрел ей в лицо, но тут привычка взяла своё, и он, хрюкая, нырнул в мешок со снедью.
Через месяц он подслушал разговор родителей. В доме кончились деньги, а соседи снизу жаловались на шум и грохот от проделок Малыша.
С плюшкой в зубах он выступил из темноты, и разговор прервался.
Они молча смотрели друг на друга, пока отец не взорвался — он кинул единственной уцелевшей тефтелькой в уже уходящего сына. Тефтелька попала в ось моторчика, и при попытке улететь двигатель заело. Спина болела несколько дней, боль не утихала, несмотря на то, что Малыш, изловчившись, выковырял тефтельку и тут же съел.
Но, много раз запуская и глуша моторчик, Малыш всё же разработал болезненную втулку. Одно было понятно: жизнь его была под угрозой.
Когда он снова проник на кухню, разбив стекло, то увидел всю семью в сборе. Они молча смотрели на него так, что Малыш сразу же принял решение.
Малыш быстро взобрался на подоконник, настолько быстро, насколько ему позволяли толстенькие ножки и ручки, встал
