в волнение:
– Ладно, для чего ты звал меня? Только чтобы сказать, какой у меня противный голос?
– Всегда приятно приветствовать старых друзей, особенно в местах, связанных с общими воспоминаниями. Хотя дело не в том. Я пришел пригласить вас на ужин. Но если вы будете упорствовать и лгать, откажусь от затеи.
– Я – сама честность!
– Да, только вы ведь не на небесах!
– Небеса для меня – вот эта величественная статуя, которая так совершенно передает мой облик.
– Но числитесь вы по адскому ведомству.
– Правда ваша, хоть я там и на особом положении. Да и не совсем понятны резоны, по каким они меня туда поместили. Случилась ошибка. Когда я собирался пройти райские врата, меня не пропустили – по их мнению, я надел чужую личину. Это я-то, который всегда оставался только самим собой.
– И хорошо вам там, наверху?
– Очень уж скучно. Тут нет никаких развлечений. К тому же ласточки пачкают мне нос и дети смеются над моей позой. А мрамор такой холодный! У меня острый ревматизм.
– А хотелось бы вам получить короткий отпуск?
– Хоть бы ноги размять чуть-чуть!..
– Тогда милости прошу нынче вечером в мой дом. Я устраиваю ужин для друзей, вы ведь были из их числа… А если позволит время, устроим партию в семь с половиной, помнится, вы слыли большим любителем…
– Партию? А на что мы могли бы сыграть? Ведь у меня ничего нет…
– Зато у меня есть жизнь. Ну-ка вообразите: вы являетесь в преисподнюю с моей душой в кармане! Думаете, вас за это не похвалят?
– Пожалуй, но я не слишком уверен. На ту публику ни в чем нельзя положиться.
– Значит, вы попали в подходящее для вас место. Итак, я жду вас в десять. Но с одним условием. Вы спросите у небес, когда мне суждено умереть.
Командор вздрогнул:
– Знаешь, чего ты от меня требуешь, мальчик? Это ведь оскорбление Богу.
– Я уже не мальчик и отлично знаю, что это и впрямь оскорбление Ему. Но не думаю, что вас это пугает, ведь вы всю жизнь оскорбляли Его.
– Но совсем иначе – исподтишка. Я всегда соблюдал приличия.
– Вот и обставьте все поприличнее. Напустите на себя побольше важности, когда станете беседовать с Господом и расспрашивать Его о жизни и смерти.
Командор наклонился к Дон Хуану:
– А так ли тебе это нужно? Ведь остаток жизни твоей будет омрачен. Жизнь можно вынести, если мы не знаем, когда умрем… Тогда нам удается забыть, что мы смертны!
– Нет, я никогда об этом не забывал.
– А теперь вообрази, что небо откажет мне в ответе.
– Думаю, так оно и будет. Поглядим!
Статуя подняла руку к голове и почесала затылок:
– Что-то я тебя не пойму.
– Сумели бы понять меня вовремя, не стояли бы тут теперь. Ладно, займитесь формальностями и не забудьте мое поручение. Значит, условились: в десять.
Понемногу статуя обрела прежний воинственный вид и застыла в неподвижности. Вдруг она промолвила:
– Мне будто чего-то не хватает.
Лепорелло ответил:
– Шляпы! Не волнуйтесь. Я вам ее брошу.
– Но разве при падении она не разбилась?
Лепорелло метнул шляпу вверх. Командор поймал ее на лету.
– Ага, теперь другое дело. Кабальеро без шляпы не совсем кабальеро.
И он застыл. Дон Хуан и Лепорелло громко рассмеялись. Занавес упал под раскаты их хохота.
5. А я был в бешенстве. Я обожал хороший театр и поэтому не мог смириться с этим дешевым кривляньем. Теперь мне больше всего хотелось подняться на подмостки и прокричать в зал, что нельзя же так издеваться над самой возвышенной сценой в мировом театре. Я бы прочел им пятую картину из пьесы Соррильи, которую с первого раза запомнил наизусть – каждое слово. А то, что мы теперь смотрели, напоминало пародию на нее.
Именно так я бы и поступил, если бы не опасался Лепорелло. Да, я боялся его, боялся, что одна его случайная реплика, один жест могут сделать меня посмешищем в глазах публики. Вот почему, пока сцена пребывала во мраке, я спокойненько сидел в своем кресле. Я даже не отваживался взглянуть на Соню. Едва ли не забыл об ее соседстве. Все новые и все более резкие реплики рождались в моей голове. Я выстроил из них пьедестал, встав на который делался выше драматурга, написавшего такой текст. Может, драматургом был Лепорелло, может, сам Дон Хуан.
На сцену вернулись декорации первого акта. Горели свечи. Где-то далеко башенные часы пробили девять, и тотчас по залу разнеслось пение скрипок. Сцену пересек незнакомый слуга, он отворил дверь. Один за другим вошли музыканты. Они были в масках и играли на ходу. Их было пятеро. Следом вошел шестой персонаж, тоже в маске. Он нес ноты и пюпитры. По сигналу первой скрипки маленький оркестр прекратил играть.
– Здесь ли живет Дон Хуан Тенорио? – спросил скрипач металлическим голосом и очень громко.
– Да, здесь.
– Мы музыканты.
– Да уж вижу. И незачем так кричать. Слух у меня хороший.
– А я глухой! Здесь ли живет Дон Хуан Тенорио?
– Да! – взвизгнул слуга.
– Так известите его, что явились музыканты.
– Он ожидал вас. Проходите и поужинайте, пока не собрались гости.
– Вы говорите, чтобы мы шли ужинать?
– Да, именно это я и сказал.
– А! Хорошо! – Он повернулся к своим товарищам. – Вы сами слыхали, ребята! Сначала – хорошенько подкрепиться, это главное. А искусство – потом. Инструменты оставьте вон там. В том углу, все вместе, чтоб никто не тронул.
– Я побуду здесь и присмотрю за ними, – сказал тот, что принес пюпитры.
По голосу и округлости бедер легко было узнать Эльвиру.
Музыканты гуськом двинулись во внутренние покои, слуга последовал за ними. Оставшись одна, Эльвира подбежала сперва к одной кулисе, затем к другой, словно проверяя, нет ли кого поблизости. Потом, встав посреди сцены, спела свою арию, напоминавшую фадо:
– Зачем терзает меня Судьба? Который из демонов влечет мое сердце в дом моего врага? И теперь, когда я здесь, отчего так дрожат мои ноги, отчего скована страхом моя решимость? Я хочу отомстить, а душа моя млеет, я хочу умереть, но дух мой слишком слаб. Страсть моя соткана из противоречий, они разрывают мне душу. Люблю? Ненавижу? Люблю и ненавижу разом! Я хочу целовать его, искусать ему губы и поцелуями поймать его последний вздох. А потом умереть в его объятиях – сделать в смерти своим. Мы умрем вдвоем, и пусть нас похоронят вместе, чтобы прах наш смешался в один – в один слой грязи. О Господи! Из мутного ненастья
