греха моего молю Тебя, помоги! Но как Ты поможешь мне, если задуманное мною – грех? Я взываю к Тебе – вот еще одно противоречие. Ведь мое истерзанное сердце должно взывать к силам преисподней. Сатана, помоги мне! Возьми мою душу и помоги отомстить! Но прежде устрой так, чтобы мы любили друг друга…
Она застыла, воздев руки, как менада, и свет на сцене слегка побагровел. Вдруг зеркало резко распахнулось, и в раме появилась статуя Командора. На белом мраморе играли красноватые отблески. Эльвира отступила на несколько шагов, поднесла руки к щекам и вскрикнула:
– Боже!
Командор шагнул на сцену. Зеркало медленно закрылось. Дон Гонсало с усилием сделал несколько шагов. Поднес руку козырьком к глазам и оглядел публику. Потом увидал Эльвиру, приблизился к ней и сказал очень тихо:
– Не стоило бы при мне упоминать имя Божие! Мы не очень ладим меж собой. Здесь ли живет Дон Хуан Тенорио?
– Да, это его дом, Командор.
– Ты узнал меня? Благодарю, благодарю! Не ждал, ведь я отсутствовал так долго. Шестнадцать лет, не меньше, а может, и семнадцать. Слишком большой срок, чтобы забывчивый мир еще помнил о таком человеке, как я. Ты слуга Дон Хуана? Ты ждал меня?
Эльвира шагнула ему навстречу:
– Я Эльвира де Ульоа, дочь твоя.
Белый плащ дона Гонсало тяжелым пламенем взмыл вверх. Он отставил одну ногу назад и воздел руки:
– Как? Моя дочь Эльвира? Сам дьявол устроил нашу встречу! Я должен, должен убить тебя, я не могу даровать тебе ни дня жизни. Ты растоптала честь мою, ты испачкала грязью мое чистое имя. Приготовься же к смерти!
– За что, отец? Твоей чести я ущерба не нанесла…
– Не лги! В ушах моих еще звучат его бесстыдные слова: «Нынче ночью я буду в спальне твоей дочери!» Вот что он крикнул или что-то в том же роде. А потом он убил меня, а значит, соблазнил тебя. Этот человек от задуманного не отступает.
– Ты ошибаешься, отец, – печально ответила Эльвира. – Он убил тебя, но со мною не был.
Командор приосанился и с уважением посмотрел на Эльвиру:
– Ты сумела устоять? Ты показала этому негодяю, как дочь Ульоа умеет хранить честь отца? Так, дочка, так! Иди, я обниму тебя!
– Нет, отец! Я ждала его. И упала в его объятия, и он поцеловал меня, а потом убежал.
– Говоришь, он поцеловал тебя?
– Да, в губы.
– С твоего согласия?
– Да, я желала этого всей душой.
– Значит, был всего лишь один поцелуй. Правда, поцелуй добровольный. За это не убивают, но заточение ты, безусловно, заслужила. Так что придется тебе остаток жизни провести в монастыре.
– Зачем, отец? Об этом знаем лишь мы трое и больше никто. Да и сколько времени прошло!
– Но ведь надо блюсти видимость, формальности. Честь, как тебе известно, это вопрос формальный. Все зависит от того, каким манером что-то делается, и ты либо лишаешься чести, либо, напротив, украшаешь ее новыми заслугами.
– Тогда скажи мне, отец, каким манером убить мне Дон Хуана, чтобы спасти свою честь?
– Убить, говоришь?
– Для этого я здесь. Я должна убить его, чтобы жить дальше, но после смерти его жить я больше не захочу.
– Что за глупости! Коли он не лишил тебя чести, зачем убивать его? Один-единственный поцелуй, рассуждая здраво, бесчестия не несет. Хватило бы и крепкой пощечины…
– Я люблю его, а он мною пренебрегает.
– Это может быть причиной, но не основанием. Честь опирается на основания, живет ими, а без них гибнет. Честь – понятие исключительно рассудочное и держится на силлогизмах, и доступна она лишь тем, у кого голова правильно сидит на плечах. Давай-ка взглянем на твой случай с позиций здравого смысла: если бы Дон Хуан бросил тебя, совершив насилие – предположим, – и у тебя не было бы ни отца, ни брата, призванных отомстить, ты могла бы и даже должна была бы убить его. А потом я убил бы тебя, потому что смерть Дон Хуана смывала пятно с дочери, но не с отца. Здесь же случай иной…
– Да, мой случай иной. Я – женщина, чьи надежды и ожидания были обмануты: он поманил меня, разбередил желания и покинул – вот самая жестокая насмешка, на нее способен насмешник, лишенный души. Разве ты считаешь, что этого мало для мести? Тогда я отвергаю твой кодекс чести и остаюсь с моими обидами. Я лишу его жизни – преступление это я выносила в сердце и нынче готова разрешиться от бремени. Я совершу убийство, ведь я стала воплощением преступления – и слова мои, и воздух, которым дышит моя грудь… Я убью его, иначе внутренняя сила разорвет меня на части.
Дон Гонсало слушал ее в изумлении, легко покачивая головой. Когда Эльвира кончила, он вышел на просцениум, чтобы исполнить свою арию:
– Мое отцовское сердце, хоть и стало теперь хладным мрамором, растрогано; но мое положение, моя незапятнанная… Да, незапятнанная, безупречная репутация… Я не должен поддаваться чувствам. И все же я восхищаюсь мужеством дочери и благодарю небеса за то, что с кровью она унаследовала и лучшие черты нашего рода. Она тоже Ульоа! Так вот: отдав дань чувствам, взглянем на положение дел бесстрастно. Эльвира может убить его, а может и не убивать. В первом случае ее заточат в темницу, ибо судьи никогда не прощали преступлений, совершенных на любовной почве, и хотя дурная слава жертвы послужит смягчающим обстоятельством, нескольких лет неволи ей не избежать. А если не убьет? Если не убьет, репутация ее изрядно пострадает, ибо преступление возвеличивает, а вот задуманное, но не совершенное преступление делает человека посмешищем. Кроме того, все складывается таким образом, что чья-то смерть просто необходима… Не для того же вытянули меня из преисподней, чтобы я посидел на дружеской пирушке. Мое присутствие в этом доме возвещает трагическую развязку, которая станет и развязкой вполне логической, потому что типы, подобные Дон Хуану, не могут закончить свои дни тихо и мирно – в собственной постели. Кто с мечом пришел, тот от меча и погибнет! Око за око, зуб за зуб! Так что вывод один: смерть его неизбежна, только надо извлечь из всего этого какой-никакой прок.
Он с задумчивым видом сделал несколько шагов и застыл в дальнем конце сцены. Эльвира следила за ним глазами, чутко прислушиваясь к его словам.
– Дон Хуан дал мне поручение, но я не сумел его выполнить. Вот уж полчаса, как ношусь я по звездным высям, взывая к небесам, но небеса молчат. Мне придется
