Больше я была не в силах ничего сделать.
Мое сердце болело.
Затем я выпрямилась, надела на лицо спокойную, удовлетворенную улыбку и вернулась в освещенную свечами гостиную. Селия читала вслух, и это избавило меня от необходимости говорить. Затем, когда часы в холле и гостиной прозвонили одиннадцать, мама вздохнула и оторвалась от бесконечного шитья.
— Доброй ночи, мои дорогие, — сказав это, она поцеловала Селию, присевшую перед ней, уронила поцелуй на мои волосы и потрепала по щеке Гарри, открывшего перед нею дверь.
— Доброй ночи, мама, — произнес он.
— Ты тоже идешь спать, Селия? — поинтересовалась я.
Будучи женой уже в течение двух лет, Селия хорошо выучила свое место.
— Мне уйти? — спросила она, обращаясь как бы ко всем присутствующим.
— Ступай согрей мою постель, — улыбнулся ей Гарри. — Мне нужно поговорить о делах с Беатрис. Но я не задержусь.
Она поцеловала меня и коснулась веером щеки Гарри, когда он открывал перед ней дверь.
— Дела? — Я удивленно подняла брови.
— Едва ли. — Он улыбнулся. — Я думаю, что ты уже вполне оправилась после родов, Беатрис. Мне пришла на ум наша комната наверху.
Величайшая усталость нахлынула на меня.
— О нет, Гарри, — сказала я. — Только не сегодня. Я чувствую себя хорошо, и мы скоро встретимся, но не сегодня. Джон — дома, и Селия ждет тебя. Возможно, мы пойдем туда завтра.
— Завтра Джон отдохнет и ты будешь занята им, — возразил Гарри. Он выглядел как избалованный ребенок, которому отказывают в любимой игре. — Сегодня самое подходящее время.
Я вздохнула от изнеможения, меня раздражала настойчивая и эгоистичная похоть Гарри.
— Нет, — повторила я. — Это невозможно. В комнате холодно, там сегодня не топили. Мы увидимся очень скоро, но не сегодня.
— Тогда здесь! — нашелся Гарри, и его лицо загорелось. — Здесь, перед камином. Я не вижу причин, почему бы нам этого не сделать, Беатрис.
— Нет, Гарри. — Я говорила с возрастающим гневом. — Джон спит в библиотеке, но он может проснуться. Селия ждет тебя наверху. Ступай к ней, она хочет тебя.
— Но я сегодня хочу тебя, — настаивал Гарри, и я увидела упрямую складку вокруг его мягкого рта. — Если мы не можем подняться в ту комнату, тогда займемся этим здесь.
Меньше всего я хотела бы завершить этот долгий одинокий день возней с Гарри на каминном коврике, но этого, казалось, было не избежать.
— Поди сюда, Беатрис. — Нетерпеливый как щенок, он опустился на колени подле меня и, обняв меня одной рукой за талию, другой забрался под мои юбки.
— Хорошо же, — сердито сказала я, — но оставь, Гарри, ты помнешь мне платье.
Я быстрыми пальцами подняла юбки и легла на пол. Унять его было невозможно, и я решила, что самый быстрый путь разрешить проблему — это уступить. Гарри был сильно возбужден, и наши упражнения не могли продлиться больше чем несколько минут. Уже сейчас, при одном взгляде на меня, он тяжело дышал и его лицо налилось кровью. Он быстро оголился ниже пояса и прижался ко мне.
— О Беатрис, — простонал он, и я мрачно улыбнулась, радуясь, что он предпочитает мое с трудом вырванное согласие любящим поцелуям Селии.
Постепенно, по мере того как его движения становились все быстрее, во мне родилось желание, я подняла бедра, чтобы помочь ему проникнуть в меня глубже, затем я забыла о своем сопротивлении, мое тело поймало ритм его толчков, и волны тепла пробежали по нему до самых кончиков пальцев. Меня захлестнуло наслаждение, как всегда ослепляющее и оглушающее.
Но каким-то краем сознания я уловила далекий посторонний звук; это не были задыхающиеся стоны Гарри или мои легкие вздохи, это был звук открывающейся двери… Щелчок, и затем… Слишком, слишком поздно, на сотню лет слишком поздно, я заметила, что дверь гостиной отворилась и в ней, беспомощно уронив руки, стоит моя мама.
Произошла немая сцена. Мои глаза открылись так неторопливо, будто на веках лежали тяжелые медные монеты. Мой брат еще лежал на мне и продолжал свои телодвижения, когда я встретила взгляд ее глаз.
Мама замерла у двери, и свет из холла осветил представшую ее глазам картину беспощадно ярко. Двигающиеся полные белые ягодицы Гарри и мое бледное лицо, молча взирающее на нее из-за его коричневого от загара плеча. Несчастье наплывало на нас медленно, как солнечный рассвет.
— Я оставила здесь мой роман, — глупо произнесла она.
Гарри замер. Он все еще лежал на мне, но повернул голову к матери, его глаза замигали, а лицо покрылось потом.
— Я пришла захватить мою книгу, — еще раз произнесла мама и опрометью кинулась в холл, как будто это зрелище могло убить ее.
Гарри охнул, будто из него выпустили весь воздух, но ко мне вернулись силы и вырвали меня из транса. Я, правда, двигалась все еще медленно, как в кошмарном сне, будто тонула в зеленых водах Фенни подо льдом. Выскользнув из-под Гарри, я опустила юбки и зашнуровалась.
— Натягивай скорей брюки, — прошипела я Гарри, возвращая его к жизни.
Он вскочил на ноги и, путаясь в одежде, стал приводить себя в порядок. Я бросилась к двери и чуть не споткнулась о маму, которая лежала, неловко подогнув ноги, прямо на полу. В ярком свете холла она выглядела не то что бледной, а просто зеленой, как утопленница. Я попыталась нащупать ее пульс, затем приложила ухо к ее сердцу.
— О господи! — неверяще произнесла я. Затем резко крикнула: — Гарри! Помоги мне перенести ее в постель!
Гарри, без парика и с расширенными глазами, поднял тело матери. Я со свечой в руках освещала его и его страшную ношу. Он опустил маму на кровать, и мы в каком-то оцепенении стояли рядом, не сводя с нее глаз.
— Похоже, она очень плоха, — сказал Гарри. Его слова доходили до меня как будто издалека.
— Думаю, ее сердце остановилось, — холодно отозвалась я. — Я не слышу, как оно бьется.
— Мы должны позвать Джона. — И Гарри двинулся к двери.
Я инстинктивно протянула руку, чтобы удержать его.
— Нет, Беатрис, — твердо сказал он. — Как бы то ни было, но мы должны подумать о здоровье мамы.
Я издала долгий, леденящий душу смех.
— Тогда ступай, — сказала я. — Иди выполняй свой долг, ты, трехгрошовый сквайр.
И я отвернулась от него с отвращением.
Пока они не явились, я стояла как статуя, глядя в лицо мамы.
Гарри почти внес Джона на руках. Тот был в невменяемом состоянии от усталости и вина. Хоть Гарри облил его водой, он все еще не мог очнуться, и двигала им исключительно его профессиональная выучка. Его мастерство светилось, как факел, в его полуразрушенном «я». Видит бог, что это правда, и к тому же очень странная правда: я больше всего любила Джона в эту минуту, когда он, выныривая из моря усталости, опьянения и несчастья, всматривался в мамино зеленое лицо и дрожащими пальцами искал ее пульс.
