Рок-Сити начинается декоративным садом: посетители идут по тропинке, которая ведет их среди камней, под камнями, над камнями, между камнями. Они бросают зерно в загон для оленей, переходят подвесной мост и заглядывают в бинокли (стоимость просмотра – четвертак), чтобы увидеть обещанный вид на семь штатов, который открывается в редкие солнечные дни, когда воздух совершенно чист. А оттуда – словно падение в странный ад – тропа уводит посетителей, а их тут ежегодно бывает миллионы, в подземные пещеры, где на них смотрят подсвеченные черным куклы, расставленные в диорамах по волшебным сказкам. Покидая это место, посетители уходят озадаченные, не понимающие, зачем они сюда пришли, что, собственно, они тут видели, и хорошо ли вообще провели время.
Они съезжались к Сторожевой горе со всех Соединенных Штатов. И это были не туристы. Они прибывали на машинах и на самолетах, приезжали на автобусах или по железной дороге или же шли пешком. Кое-кто прилетел – летели они низко и только под покровом ночи. Кое-кто добирался собственными путями под землей. Многие прибыли автостопом, упрашивая подвезти их нервничающих мотоциклистов или водителей грузовиков. Те, у кого были свои машины, видя таких стопщиков в закусочных и на автостоянках и узнавая в них своих, сами предлагали их подвезти.
Они прибывали к подножию Сторожевой горы, запыленные и усталые, задирали головы к вершине поросшего деревьями склона или воображали себе дорожки и сады Рок-Сити.
Они начали прибывать рано утром. Вторая волна появилась на закате. А еще несколько дней они просто съезжались.
Подъехал побитый грузовик, в каких перевозят домашний скарб, высадил несколько усталых с долгой дороги берегинь и русалок – с потекшим макияжем, со стрелками на чулках, с набрякшими веками на опухших глазах.
В рощице у подножия холма престарелый упырь предложил «Мальборо» обезьяноподобному существу со свалявшимся оранжевым мехом. Существо любезно поблагодарило, и они курили, сидя бок о бок в молчании.
На обочине затормозила «тойота превиа», из которых вышли семеро китайцев и китаянок. Одеты они были темные костюмы, какие в некоторых странах носят государственные чиновники средней руки. Один достал блокнот с зажимом и по списку сверил выгружаемый из багажника инвентарь – большие спортивные сумки для гольфа. В сумках скрывались изысканные мечи с лаковыми рукоятями, резные палочки и зеркала. Оружие было посчитано, проверено и роздано под расписку.
Некогда прославленный комик, которого считали давно умершим, выбравшись из ржавого драндулета, принялся снимать одежду: ноги у него были козлиные, а хвост – короткий и тоже козлиный.
Прибыли четверо мексиканцев: сплошь улыбки и черные набриолиненные волосы. Они тут же начали передавать по кругу бутылку, спрятанную в коричневом бумажном пакете, которая содержала горькую смесь тертого шоколада, алкоголя и крови.
Через поля к ним направлялся чернобородый с курчавыми пейсами человечек в пыльном котелке и в талесе с обтрепавшейся бахромой на плечах. В нескольких шагах впереди шагал его спутник, ростом вдвое выше его и цвета серой польской глины: слово, начертанное у него во лбу, означало «жизнь».
Они все прибывали. Подъехало такси, из которого выбрались и принялись топтаться на обочине несколько ракшасов, демонов полуострова Индостан, которые растерянно оглядывались по сторонам, пока не увидели Маму-джи, – закрыв глаза, та шевелила губами, погрузившись в молитву. Она была единственной, кого они здесь знали, и все же, помня былые битвы, они медлили обратиться к ней. Руки Мамы-джи потирали ожерелье из черепов. Ее коричневая кожа начала понемногу чернеть, приобретая стеклянистую черноту агата, черноту обсидиана; рот оскалился, открывая длинные и белые острые зубы. Она открыла все пары огненных глаз и, поманив к себе ракшасов, обняла их, словно приветствовала собственных детей.
Грозы последних дней, на севере и востоке, только накалили атмосферу. Местные комментаторы погоды начали предупреждать о возможных зачатках торнадо, об областях высокого давления, которые отказывались смещаться. Днем тут было тепло, но ночи стояли студеные.
Прибывавшие сбивались без церемоний в группки, объединялись в отряды по национальности, по расе, по темпераменту, даже по подвидам. Все предчувствовали недоброе. Все глядели устало.
Кое-кто разговаривал. Временами слышался смех, но он был приглушенным и спорадическим. Из рук в руки переходили упаковки с банками пива.
Через луг подошло несколько местных мужчин и женщин. Их тела двигались странно и непривычно, а говорили они, когда открывали рты, голосами вошедших в них лоа. Высокий негр вещал голосом Папы Легба, открывателя ворот. А Барон Самди, водун – властитель умерших, забрал себе тело готской девчонки из Чаттануги, возможно, потому, что у нее имелся собственный черный шелковый цилиндр, который лихо кренился теперь на ее шевелюре. Она говорила низким голосом самого Барона, курила огромных размеров сигару и командовала тремя жеде, лоа умерших. Жеде вошли в тела трех братцев средних лет. Эти явились с обрезами и отпускали такие грязные шутки, что только они одни и готовы были над ними смеяться, что они и делали – пронзительно и сипло.
Две безвозрастных женщины чикамауга, в запачканных машинным маслом джинсах и видавших лучшие дни косухах, бродили вокруг, наблюдая за существами и приготовлениями к битве. Временами они показывали пальцем и качали головами. Эти не собирались принимать участия в столкновении.
Показалась и взошла на востоке луна, которой не хватало дня, чтобы стать полной. Поднимаясь, она, казалось, заслонила полнеба, и темный рыжевато-оранжевый шар низко встал над холмами. Катясь по небу, он словно съеживался и бледнел, пока не завис над головой, будто блеклый фонарь.
Много их собрались тут в ожидании у подножия освещенной лунным светом Сторожевой горы.
Лоре хотелось пить.
Иногда живые горели в ее мыслях подобно свечам, а иногда пылали будто факелы. Поэтому их нетрудно было избегать, а когда надо – найти. Тень на стволе дерева светился странным внутренним светом.
Когда, держась за руки, они гуляли у кладбища в Приозерье, она упрекнула его, мол, он не живой вовсе. Тогда она надеялась увидеть хотя бы искорку неприкрытого чувства. Хоть что-нибудь.
Она помнила, как шла рядом с ним, пытаясь заставить его понять, что она имеет в виду.
Но, умирая на дереве, Тень был совершенно и безвозвратно жив. Она наблюдала за тем, как истекает из него жизнь, и он был настоящим, он притягивал взгляд. И он просил ее остаться с ним, остаться на всю ночь. Он простил ее… Может быть, он простил ее. Это не имело значения. Он изменился, а большего ей и не требовалось.
Тень велел ей пойти на ферму, дескать, там ей дадут напиться. Дом стоял совсем темный, и Лора не могла учуять, есть ли там кто-нибудь. Но он сказал, что там о ней позаботятся. Она толкнула дверь, и та отворилась. Ржавые петли отозвались протестующим скрипом.
Что-то завозилось у нее в левом легком, принялось толкаться и елозить, – Лора едва не закашлялась.
Она стояла в узком коридоре, пыльное пианино почти перегораживало проход. Внутри дома пахло старой плесенью. Лора протиснулась мимо пианино, толкнула дверь и оказалась на пороге обветшалой гостиной, заставленной дряхлой мебелью. На каминной доске горела масляная лампа. В камине вяло тлел разложенный на углях огонь, но Лора не заметила и не почувствовала запаха дыма ни внутри дома, ни снаружи. Тусклое пламя даже не пыталось развеять холод в гостиной, хотя – это Лора согласилась бы признать – дело было, вероятно, не в комнате.
Смерть причинила Лоре боль, хотя эти обида и боль заключались в основном в том, что отсутствовало: воду сменила иссушающая жажда, выжавшая досуха каждую ее клеточку, а могильный холод навсегда лишил ее тепла. Иногда она ловила себя на мысли: не согреют ли ее живое и потрескивающее пламя погребального костра или мягкое, бурое одеяло земли, не утолит ли холодное море ее жажду…
Тут она поняла, что не одна в комнате.
На продавленном пыльном диване сидели, словно неживые, три женщины. Впечатление было такое, будто они манекены, часть причудливой скульптуры. Диван был обтянут побитым молью бархатом тускло-коричневого цвета, который когда-то, лет сто назад, наверное, был ярко-канареечным. Когда Лора вошла в комнату, женщины проводили ее глазами, но ничего не сказали.
Лора даже не знала, что они тут будут. Что-то заизвивалось и упало из ее носовой полости. Вытянув из рукава платок, Лора высморкалась, потом скомкала его и швырнула со всем содержимым в огонь, где он опал, почернел и вскоре превратился в оранжевое кружево. Лора смотрела, как съеживаются, коричневеют и горят черви.
Покончив с этим, она повернулась к женщинам на диване. С тех пор, как она вошла, они даже не пошевелились, ни один мускул не дрогнул в лицах, ни единого волоска не выбилось из пучков.
