— Я согласна пойти к вам на работу, как вы предлагали, — сказала Ольга, — в качестве переводчицы.
— О! — сказал майор. — Фрейлен!
Скулы у Фогельзингера покраснели.
— Только, — сказала возбужденно Ольга, — не так, как вы говорили, будто вам не нужна переводчица, а… на самом деле, то есть если переводчица вам нужна.
— Мне нужна переводчица, — сказал майор. — И для переводчицы у меня чертова бездна дел, если только переводчица хочет работать.
— Я хочу работать, — сказала Ольга. Лицо у нее пылало. Она коснулась ладонями щек. — Как жарко! Это вино. Простите, я давно не пила вина.
Майор снисходительно улыбнулся и подлил в бокалы вина. Сердце у Ольги молотом стучало в груди. Все в ней пело. Она будет слушать радио! Она будет распространять известия! Работая у майора, она сможет часто бывать у аппарата! Она будет распространять сообщения Советского Информационного бюро! Она примет участие в подпольной борьбе!.. И тогда она найдет связь с настоящим подпольем… Радость кипела в груди Ольги, силы вливались в тело Ольги. Ольга была крепкой, как никогда. Она чувствовала в себе столько сил, что их хватило бы на что угодно и на какое угодно время, — они никогда у нее не иссякнут!
Волнуясь, Ольга взяла свой бокал и хотела отпить вина.
— За что мы пьем? — спросил майор.
— Терпеть не могу тостов! — капризно сказала Ольга. — Вино так вино, митинг так митинг, а возглашать и молиться надо в церквах! Включите радио: Вену или Будапешт!
Майор с готовностью повернулся к приемнику, вставил вилку в штепсель — шкала засветилась, аппарат загудел.
— Танцевальную музыку или симфонию?
— Для начала, — сказала Ольга, — симфонию.
В аппарате послышался шорох, и майор начал вертеть переключатель. Ольга залпом допила бокал. Ей так захотелось вина. Она так давно не пила вина. А ведь это было ее любимое белое сухое вино. Ольга только сейчас почувствовала его настоящий вкус: оно холодило язык, а на нёбе ощущался легкий привкус свежего винограда. Если сейчас закурить, то дым будет немного сладковатый. Вино сухое, а папиросный дым будет сладковатый.
— Дайте мне папиросу!
— О, пожалуйста! — Майор поднес спичку. — Но я думал, что вы сперва чего-нибудь покушаете?
— Всему свое время, — сказала Ольга и с наслаждением затянулась. Майор в это мгновение попал на нежную оркестровую мелодию. — Стоп! Это! Только сделайте совсем тихо!
Майор послушно выполнил приказ Ольги. Ольга посмотрела на часы: половина четвертого. Через несколько минут она повернет стрелку и посмотрит, что же передает Москва? Как это хорошо — иметь свой приемник! Вот он стоит, ее приемник, и она будет слушать сейчас Москву: майор сам, своей рукой включит Москву, чтобы угодить фрейлен Ольге. Потому что фрейлен Ольга — женщина, которая ему нравится. Ольга почувствовала свою власть над майором. Она взяла грушу дюшес и вонзила в душистую мякоть свои белые зубы.
— Вы женаты? — спросила Ольга.
Майор с грустью посмотрел на нее.
— Да, — ответил он, — я женат. И я люблю свою жену. Мы, немцы, любим своих жен и верны в любви.
«Какое нахальство!» — подумала Ольга.
— Все? — насмешливо спросила она.
— Супружеская верность — черта немецкого характера, — серьезно ответил майор.
Ольга сделала гримасу.
— Еще одна расовая прерогатива? Только для арийцев! Только для немцев! А не приходило ли вам в голову, герр майор, что это просто банально и глупо? Вы, я вижу, не лишены вульгарного самодовольства. Фи, герр майор!
— Нет! — серьезно возразил майор. — Это наблюдение: верность в супружеской жизни так же свойственна немецкому характеру, как французскому, например, свойственна неверность.
— Думаю, — тоже серьезно сказала Ольга, — что это наблюдение невысокого качества.
— Немцы любят своих жен, — упрямо повторил майор.
«И от этой верной любви рождают фашистских молодчиков!» — сказала про себя Ольга. Майору она ответила:
— По правде говоря, меня мало интересует проблема верности или неверности в любви у немцев. Я вообще полагаю, что такие абстрактные обобщения — неверны. Кроме того, я полагаю, что для каждой женщины важна верность в любви того мужчины, которого она любит сама, а не мудреные трактаты о верности в любви всей нации, к которой принадлежит ее возлюбленный.
Майор курил, добросовестно обдумывая слова Ольги. Он не заметил, что в разговоре наступила пауза. Приглушенно звучала грустная мелодия какой-то неизвестной симфонии. Стрелка на шкале стояла на длинных волнах совсем налево. Ольга вспомнила: там Бухарест. Совсем рядом, — стоит только чуть-чуть пододвинуть стрелку, — радиостанция имени Коминтерна! Без двадцати четыре. Сейчас Ольга подойдет и передвинет стрелку на Москву. Майор действительно сошел со страниц Ремарка, а теперь верно служит Гитлеру, как когда-то кайзеру Вильгельму.
Майор вдруг сказал:
— И вот я чувствую в своем сердце влечение к вам, фрейлен Ольга. Это — неверность?
— Хуже, — сказала Ольга, — это измена вашему национальному характеру.
Про себя она подумала: «Он таки немец из старых моральных прописей, ему непременно надо разложить по полочкам свои чувства и прилепить к каждому аптечную сигнатурку: дас ист верность, дас ист неверность, дас ист любовь, дас ист нелюбовь!»
Ольге стало досадно: ради исполнения своего подпольного задания она предпочла бы вытерпеть ухаживания, пусть самые вульгарные, какого-нибудь неотесанного ефрейтора, чем вести любовную игру с этим смиренным барашком, с этим существом, не лишенным элементарных человеческих чувств, которое отвечает, однако, перед нею за миллионы зверски замученных гитлеровцами людей, за сотни варварски сожженных и разрушенных городов и сел.
— Фрейлен! — сказал майор. — Я должен рассказать вам о своей жене. Это не оскорбит вас? Интересно ли это вам?
— Расскажите, — согласилась Ольга и посмотрела на часы. У нее еще было время. Она отпила вина и взяла соленое печенье. Она наестся сейчас печенья и шоколада, потому что все это только военные трофеи. Военные трофеи Ольги в ее битве с майором Фогельзингером. «Какой же я стала циничной! — поморщилась Ольга. — Будь она проклята, эта жизнь! Нет, не надо ее проклинать».
— Моей жене тридцать один год.
— Хорошая женская пора, — сказала Ольга.
— У нее голубые глаза, русые волосы, узкая нога, тонкие длинные пальцы, стройная фигура, узкий таз…
Майор произносил эти слова мечтательно, вполголоса. Ольга с трудом сдерживала улыбку: она читала где-то составленное в таком духе описание внешнего вида симментальских коров. Любопытно, что же за душой у этой Гретхен или Лотхен?
— Лотта высокого роста! — гордо закончил майор.
«Хундерт зибциг!» — так и подмывало ее сказать, но она сдержалась, только сделала гримасу.
— Что вам не понравилось? — насторожился майор. — Вы не любите высоких женщин?
— Какая профессия у вашей жены? — спросила Ольга.
— Что? — удивился майор. — Профессия? Я человек состоятельный, и моей жене не нужна профессия.
— Она нигде не работает?
— О фрейлен, я покончил бы с собой от позора, если бы моей жене пришлось зарабатывать на себя!
— Что же она делает, ваша жена? — насмешливо спросила Ольга.
— О! — сказал майор. — У моей жены есть чем заполнить досуг! Она немного музицирует, немного рисует, немного вышивает шелком, любит цветы, отдает дань увлечению спортом — летом яхта, зимой — коньки…
— Она и вас любит — немного?
Майор не уловил иронии Ольги. Он ответил серьезно:
— Она меня очень любит, фрейлен.
— Что у нее есть, кроме досуга? — снова насмешливо спросила Ольга.
— Вы спрашиваете, фрейлен, о наших достатках?
— Нет, я спрашиваю о недостатках.
— Простите? — переспросил майор. — Я вас не понял.
— Есть ли у вашей жены какие-нибудь обязанности? — спросила Ольга.
— Ах, фрейлен, — сказал майор, — женские обязанности всем известны, важно только, чтобы к ним относились не как к долгу, а как к естественной потребности.
— У вашей жены дело обстоит именно так?
— Именно так, фрейлен! За это я ее и люблю.
— Великолепно! — сказала Ольга. — Ах, как это великолепно, что вы даже знаете, за что именно ее любите! Это только у расово неполноценных людей бывает так, что они любят, не зная точной цены своей любви, потому что они просто — любят.
Майор наконец почувствовал иронию Ольги.
— Мы не о том говорим, фрейлен, — сухо сказал он, — я говорю о жене и о любви, а не о политике.
— Я тоже о жене и о любви, а не о политике, — с вызовом сказала Ольга, но тотчас опомнилась: пожалуй, она слишком несдержанна и этим может только повредить себе. Надо остерегаться, надо следить за собой! — Мне только странно, что женщина живет, ничего не делая.
